Лагерь!
Сломанный тут. Валы. Бараки. От лагеря - в степь - далеко видно, до горизонта, до предгорий - люди, как мураши. Бегут. Конные нахлестывают лошадей… Кучками - двадцать, тридцать человек… Туземцы…
Уже далеко отбежали…
За ними - в белых рубахах. Врассыпную, в одиночку. Остановится, приложится, выстрелит и опять бежит. Шагах в двухстах от нас, разметнувшись лавою, идет на рысях, в угон беглецам, казачий взвод…
Мы остановили взмыленных лошадей.
- Кончен бал, - медленно проговорил Басов и слез с седла. - Ну, дети мои, я больше не играю.
Качнулся и лег.
- Ой, тура Баса!
- Пустое! Обморок… Гассан, скачи за водою в лагерь.
- Лучше прямо на седло. Все равно всем в лагерь.
- Бей!
Мы обернулись на этот бешеный вскрик. Фетисов!
Бледный, он смотрел остекленевшими, жуткими - столько в них было злобы! - глазами на бегущих. С трудом разжав судорогой сведенные челюсти, он хрипло повторил:
- Бей!
И, с остервенением ударив нагайкой коня, поскакал к казакам.
- Назад, Фетисов… Лежачих! Стыдно!
Он обернул к нам перекошенное лицо, что-то крикнул и помчался дальше…
- Вот стерва, - равнодушно сказал Жорж, щурясь. - Ну, поднимайте барышню, ребята!
Басова подняли на седло Салле: конь у него крепче, тяжеловоз…
От лагеря прочертила по пыльным камням шальная пуля. Поскакавший было к валу Гассан припал к шее коня и остановился.
- Не валяй дурака! Свои!
Мы на рысях догнали Гассана. С земляной насыпи приземистый, толстый офицер, в одних кальсонах и фуражке на затылке, крикнул, прикрывая глаза рукой безо всякой надобности, - солнце еще не поднялось над равниной:
- Что за люди?
- Научная экспедиция из Питера…
- Эк угораздило! Кого подбило?
- Все целы.
- Держите правее - въезд там. Вы из города, что ли?
У въезда, завалившись в канаву, пестрыми комьями свернувшись на окрестных буграх, желтели, краснели, синели халаты раскидавшихся трупов. И на лагерной площадке лежат: одни уже застылые, строгие, другие - еще корчатся. Особенно много набросано их у левого барака. Должно быть - врукопашную. Земля измята следами. Клынчи, колья, седло с порванной подпругой, кровь.
На валу кучка полуодетых солдат и офицеров следят за удаляющейся цепью. Далеко уже угнали…
- Господин капитан, надо вернуть людей, - горячится безусый, каштановый от загара подпоручик. - Смотрите, как они разбросались… Если андижанцы опомнятся…
- Не опомнятся! - мотнул головою ротный. - Здешний народ - однозарядный: выпалил - второй раз не зарядишь его. А впрочем… Горнист, играй отбой, да покрепче! Эк их, в самом деле, разогнало по полю…
- Остервенели, собачьи дети! - повернулся он к нам. - И то сказать: что они с нашими сделали… Вы в барак пройдите: поучительно.
- А много убитых?
- Убито-то всего двадцать один. Не столь много. Зато - как убито!
В бараке, в широком проходе между парами, набросаны обнаженные тела. Груди вынуты - как вырезка из арбуза: треугольником - от плеча до плеча - острым углом к пупку. За изломами рассеченных ребер, внутри раны - страшное кровоточащее месиво…
- Зачем они так? - тихо спрашивает Жорж.
- Бог их знает, - так же тихо, приглушенным голосом, отвечает солдат. - Поверьте такое или что… Всем так: груди вырезаны, а в разрез - мозги из головы, причинное и прочее набито. Надо думать: по обету…
Только сейчас заметил: действительно, расколоты черепа. Из-под запавшей, короткими волосами проросшей кожи странно желтеют пустые черепные кости.
- Это - алайские киргизы, - сказал подошедший офицер. - Их обычай. Горный. Не народ - дикари. Здешние, равнинные - этого не делают.
- А откуда алайцы взялись?
- На этот случай, должно быть, особый отряд какой-то прислали. Тут их человек сто было, конных.
- А всех?
- Тысяч до трех, пожалуй!
- Как же вы отбились?
- Случаем чисто. Привел их вот этот, - он ткнул носком сапога под пару, и мы увидели у самых трупов изуродованное лицо скрученного веревкой сарта. - Лавочник здешний…
Тот, с урюком!..
- У нас здесь, изволите видеть, два барака, по бараку на роту. Этот вот второй роты: она на стрельбу ушла, за восемь верст отсюда, оставалось всего четырнадцать человек, больных. В бараке первой роты - все налицо, полный состав. Так надо же так, что в первой - фельдфебель на керосине экономию нагонял: по инструкции - огонь в казарме на всю ночь; а он, еще до зари далеко, встанет да фитили у ламп закрутит. К концу месяца, натурально, экономия. Оно хотя и противоуставно, но в данном случае пошло нам на пользу.
Подкрались андижанцы тихо: часовые - семь человек - все на постах убиты; ни один выстрела не успел дать. Да и то сказать - кто ожидать мог, народ мирный, прямо - баран народ. В лагерь ввалились: в полном-то бараке темно, в пустом огонь горит. А тут кто-то из солдатиков - наши говорили - из озорства лавочнику накануне рассказал, будто на стрельбу первая рота ушла, а не вторая. Он и повел прямо на огонь: этих четырнадцать - больных - захватили, кончили. Не спеша… Надругались, потешились… Думали - в лагере никого больше нет - торопиться некуда.
А из первой роты тем временем солдат один пошел, извините, до ветру. Выходит из шалашки обратно: что за притча? в лагере народу полно. Как он сквозь толпу эту назад в барак пробрался - шут его разберет. Предрассвет, правда, не ахти как видно было. И народ нагнался всяческий, сутолока. Словом, проскочил. Поднял тревогу. А тут такая беда: патронов на руках нет - заперты в денежном ящике, а ящик опечатан и при нем часовой. Взломать? Устав такого случая не предусмотрел, а офицера в ротном помещении ни одного нет, офицеры вон в том домике были, через плац. Так что бы вы думали? Какова дисциплина! Ведь не взломали ящика, стервецы. Послали охотника - офицеров будить. Проскочил и этот: голову полотенцем обмотал, будто чалма, и прямиком. Назад с дежурным вернулся: мы, остальные, в своем бараке остались ждать, пока рота выйдет - только изготовились. К нашему дому сарты и не подходили: думали - тоже пустой.
И дежурного офицера пропустили сартюги. Так и шел по всей форме, два револьвера в руках, сквозь толпу, прямо. Пропустили - без выстрела… Черт их знает! Словно затмение какое на них нашло.
- Вояки… - презрительно протянул стоявший рядом дневальный. - Им только на сонных людей. Бестолочь!
- Ну, как дежурный до роты добрался - дело другим ходом пошло. Денежный ящик - к чертовой матери, патроны по рукам. "Первый взвод - налево разомкнись! Пальба шеренгой! Товсь… Пли!.. Второй взвод - бегом марш!" И - побежали… Пленных, надо сказать, мы не брали.
- А этот?
- Лавочник? Ну, о нем разговор другой. С нами жил, на наш достаток. Иуда: предал. И попался-то по-иудиному. Пока резали, он по койкам шарил, за добычей: за пазухой у него всяческое нашли. Да и загнался в дальний угол барака к той двери. А она забита. Голыми руками взяли, со всеми прочими, кто в бараке был. Тех - прикончили. А этого оставили: повесим…
* * *
С поля поодиночке подтягивались солдаты. Со стрельбища пригнался самокатчик: рота выступила, идет форсированным маршем. Телефон с городом оказался цел. Созвонились с тамошним начальством. Нет - в русском городе никаких происшествий. В туземном, говорят, большие скопились толпища, убили семерых путешественников, случайно заночевавших у арык-аксакала. Собирались идти на русский город, но, узнав о неудаче под лагерем, рассеялись.
Вернулись казаки. Фетисов с ними. Он не без вызова вывернул перед нами патронные свои сумки: пусто.
Казаки пригнали человек шестьдесят - первые пленные…
* * *
Нас переправили в город, на попечение уездного начальника. Город на военном положении. С тревогой ждали телеграмм из Самарканда, Ташкента, Ходжента, ближайших городов… Как там дела?
Но уже к вечеру пришли успокоительные вести со всех концов: всюду тихо, войска наготове, идут повальные обыски, оружия найдено много, много арестованных в Ходженте и Самарканде, но сопротивления нигде не оказано и выступлений вообще нет; в Андижан выслан сильный карательный отряд, выезжают губернатор и судебные власти. За голову ишана назначена награда. Оказывается, он лично руководил нападением. Во время резни в лагере мулла, его подручный, читал Коран. Солдаты подняли его на штыки. Самому же ишану удалось скрыться.
Мы не стали дожидаться расправы. В городе только и разговору что о виселицах. Подали уездному начальнику официальное заявление об Узун-бае, о том, что он предупредил нас о готовящейся резне и "способствовал нашему выезду из города", - и, несмотря на застращивания и уговоры местных властей, выехали на юг, в горы. Выехали вдвоем: Жорж и я. С Фетисовым после его "казачьих подвигов" мы все четверо перестали разговаривать; Басов и Алчевский решили от дальнейшей поездки отказаться: Басов и вовсе собирается в Россию назад: очень сдал нервами, Алчевский будет работать на тамерлановских постройках в Самарканде, обмеривать.
Мы расставанию рады: все-таки - лишние они для нас были - и Алчевский и Басов. Рады и тому, что уезжаем в глухие горы. После Андижана хочется безлюдья.
Маршрут наш - через Маргилан, Вуздиль, Сох - и дальше, горными тропами на верховья Зеравшана, к леднику.