- В консерваторию? - покачал головой начальник штаба и устало поглядел на старшину. - Дочка у меня там училась… Погибла. Способный мальчишка?
- Очень! Слух необыкновенный! - Старшина понял, что всё в порядке.
- Оформляй. С меня потом голову снимут, да уж ладно!
Довольный старшина стал ждать мальчишку. Но прошел целый день, а тот так и не появился. Не появился он и на следующий день.
Митя решил больше не ходить к училищу. Он сидел дома, слушал свой эбонитовый наушник, тосковал. Мальчишки удивлялись, почему он не бегает с ними на речку, мама удивлялась, почему он перестал есть.
- Не заболел ли ты, милый сын?
- Не заболел, - вяло отвечал он. И вдруг не выдержал: - Зачем ты махорку из валенка скурила?!
Мать вздрогнула:
- Ты что, милый сын, кричишь? Махорку скурила… Так это ж ты мне запрятал? Я же ожила сразу, а то всю ноченьку кашляла.
- Ничего не тебе. Это музыканту махорка.
- Кому, кому?
И Митя всё рассказал.
Мать качала головой и вздыхала.
- Эка старая метла, ты подумай, - ругала она себя, - не померла бы без табаку-то, цела б осталась! Не плачь, милый сын. Что-нибудь придумаем.
Она вышла из дому и вернулась под вечер с пачкой "Звёздочки":
- Вот, милый сын, держи! Беги ужо к своим музыкантам!
Утром, спрятав спасительную "Звездочку" за пазуху, Митя примчался к знакомому забору.
Занятия уже начались. Пал Палыч бегал от одного воспитанника к другому, сердито покрикивая. Видно было, что он не в духе.
- Ничего не получается! - кричал он сонному дылде. - Неужели ты не видишь, что это за знак?
- Ну, бекар, - громко зевал дылда. - Бека-а-ар… а-а-а…
- А ты что играешь? Проснись же наконец!
Он мчался к другому воспитаннику.
- Фа-диез, ты это понимаешь? - кричал он толстогубому. - Дай-ка инструмент, покажу, как берут фа-диез! Фу, - сморщился он. - А табаком от мундштука разит! Опять курил? После занятий будешь драить полы у хозяйственников!
- Один? - плачуще спросил толстогубый.
- Пока один, а там, может, найдутся и помощники, - ответил старшина.
Тут он заметил Митю.
- Наконец-то изволил явиться! - крикнул старшина. - А ну, на место!
- Куда? - опешил Митя.
- За инструмент. Живо! Будешь играть на трубе. Пока на второй, а там на первую посажу. Скорей, скорей!
- Я нот не знаю, - сказал Митя, перелезая через забор.
- Узнаешь, - коротко ответил старшина, подавая ему трубу. - Садись здесь. Я тоже не знал. Они и сейчас не знают, - старшина показал на мальчишек. - Ну, прижми мундштук к губам и дай звук, помнишь, как я тебя учил. Так, правильно. Ещё! Ещё! Вот пока так и занимайся.
- Ты, - шепнул Мите толстогубый, когда старшина отошел, - не играй на трубе. Просись на альт.
- Почему? - спросил Митя.
- На трубе трудно, а на альту легко. Любому дураку понятно. У тебя покурить есть?
- Есть, да не про вашу честь, - шепнул Митя. - Не мешай заниматься.
- Конец занятий, - объявил старшина. - Приготовиться на обед!
Митя положил трубу на стул и направился к забору.
- А ты куда? - удивился старшина.
- К мамке. Обедать. - Митя вскарабкался на забор.
- К мамке! - Старшина и все музыканты рассмеялись. - А ну живо в строй! Теперь забудь мамку! Слезай и становись последним. Ну!
- Дяденька старшина… - обратился он.
- Не дяденька, а товарищ старшина, - поправил тот. - В чем дело?
Митя вытащил из-за пазухи пачку.
- Закурите!
Музыканты так и прыснули. Старшина схватился за сердце. Он выхватил у Мити пачку, скомкал ее и закричал:
- После обеда мыть полы! Ясно? Вместе с ним. - Он показал на толстогубого. - В столовую шагом марш!
- Я буду воду носить, - шептал Мите толстогубый, явно радуясь, что не одному ему драить пол у хозяйственников, - а ты будешь мыть, ага?
- А зачем он папиросы-то разорвал? - так же шепотом спросил Митя. - Я же ему принес.
- Дурак, он же не курит, - усмехнулся толстогубый. - Не мог мне отдать "Звездочку". Эх, ты!
ПОСЛЕ БЛОКАДЫ ЧЕРЕЗ ГОД
Рассказ
Р. Погодину
- Казанский следуща!
- Следуща, - ворчливо передразнил кондукторшу висящий на подножке трамвая мужчина в довоенном дорогом пальто, из-под которого выглядывал белый ворот выгоревшей гимнастерки. - Наехали тут всякие!
- А платить кто будет, а? Интеллигенция! - высунувшись по пояс в окно, закричала кондукторша. - "Наехали"! На пятнадцать копеек совесть сменял, да!
- Возьми ты, ради бога, пятнадцать копеек. На! Только молчи.
- Боженьки, а на колбасе-то что делается! Всех на остановке в милицию стащу!
С колбасы ответили дружным смехом.
- Эй, подвиньтесь, ну подвиньтесь, вам говорят! - кричал какой-то военный, догоняя трамвай, путаясь в полах длинной шинели и брякая подковами сапог.
- Пустим капитана?
- А куда?
- Всем надо ехать, подвинемся.
- Черт, прямо на мозоль прыгнул.
- Спасибо, хлопцы. Опаздываю. Фу, еле догнал.
Трамвай дополз до Казанского, и Витьку с колбасы сдернули. Началась давка, казалось, вот-вот перевернется вагон. Наверное, Витька как-нибудь зацепился бы, но у собора продавали эскимо. Эскимо простое, белое, по пятерке. За ним длинная очередь. Впереди Витьки старушка в очках разговаривала сама с собой:
- Надо взять десять штук. Вскипячу в маленькой синей кастрюльке. Поставлю на керосинку и вскипячу.
- Кипятить-то и не надо, - сказали из очереди. - Только подогреть и пить.
- Простите, - вздрогнула старушка. - Что вы сказали? После десятого марта я плохо слышу. Десятого нас завалило в бомбоубежище.
Эскимо отдавало металлическим привкусом сахарина, но Витька с удовольствием грыз льдистый бесцветный столбик. Всё-таки какая-то еда. А есть Витька хотел не меньше, чем в блокаду. Он начал быстро расти. Четыре года носил то, в чем до войны в шестой класс ходил, и вдруг всё стало трещать; пиджак ещё ничего, а брюки совсем коротки, пришлось надевать отцовские галифе.
На ногах у Витьки тяжелые кирзовые сапоги с подрезанными голенищами. Тоже отцовские. Витьку наряд не смущает. Весь Ленинград так ходит.
Шумно на Невском и тесно. Толкают, только успевай поворачиваться. Тесно, но весело. Надоело безлюдье за блокаду. Народ, правда, психованный, успевают на ходу друг другу мозги вправить: мол, ты в тылу сидел, а я на фронте четыре года… и разное такое. Но всё равно хорошо! Как Витька в блокаду боялся, что останется город пустым и трамваи никогда не стронутся с места, и тишина будет вечная…
- Гончаров, подожди, слышь, Гончар! - окликнули Витьку.
Широко улыбаясь, размахивая руками, навстречу спешил Лукин. Чудак этот Лукин! Они вместе учились в ремесленном. Лукин был откуда-то с Урала, широкоплечий, белозубый, восторженный. Он после занятий любил ездить на Невский, а потом всех донимал расспросами. Больше всего его изумляли мосты и изваяния лошадей. Лошадей он разглядывал подолгу, раскрыв рот от изумления и то и дело покачивая кудрявой головой. Кудри у него буйные, светлые, а глаза голубые. За эти глаза и кудри Витька недолюбливал его, называя про себя "бабой". Сметаной, наверное, одной кормился в своей деревне. И ещё: уж слишком Лукин возится со своими тряпками, гладится, чистится. Брюки у него какие-то немнущиеся. Говорит, из бостона. Подумаешь, директор ремесленного и то в галифе ходит, а этот вырядился. Невский проспект ему нравится, а родная Витькина Гавань - нет. Шпаны ему там слишком много.
- Гончар, ты не знаешь, зачем эти…
- Лошади? - злорадно усмехнулся Витька.
- Колонны у церкви. Зачем так много, а?
- Какая же это церковь. Не видишь, собор!
- Ну, - удивился Лукин, - собор? А окна на той стороне, смотри.
- Ну, окна.
- Красота, верно? Куда же ты, постой! Скажи, а зачем эти…
- Лошади?
- Львы, там на Неве я видел?
- Отстань.
- Неужели не знаешь, а? Еще ленинградец!
- Пошел ты…
Не объяснять же ему, что Витька больше всего на свете любит Гавань. Любит её старенькие - один этаж деревянный, другой кирпичный - домики. Любит залив и Петровский ковш, Василеостровский, или "Васин", сад, Дворец Кирова, Голодай… Не говорить же ему, что в Эрмитаже Витька был лишь раз до войны вместе со своим классом и что для него Ленинград - это его Гаванская улица, а пляж на косе, может, он любит не меньше Эрмитажа…
В столовой ремесленного училища бил в ноздри постный запах капусты, гремели бачки, звякали ложки. Ремесленники сидели на длинных скамьях, плотно притиснутые друг к другу, и жадно уплетали щи-овощи. После практики в прокатном цехе каждый смог бы уплести целый бачок.
Витька не заметил, как проглотил свои щи-овощи. В животе была такая же легкость, как и до ужина. Неплохо бы прикупить пайку хлеба. Он поглядел в конец стола, где сидели низкорослые близнецы Старухины, похожие друг на друга, как две алюминиевые тарелки. Близнецы частенько продавали хлеб. В общежитии у них стоял сундучок с железными уголками. В сундучке - деревенские припасы. Каждый месяц к Старухиным приезжал кто-нибудь из деревни, привозил сало, масло в стеклянных банках и другую жратву. Старухины ни с кем не делились, но зато продавали хлеб, и на этом большое спасибо.
Витька перехватил взгляд одного из братьев и нарисовал в воздухе горбушку. Старухин важно сдвинул брови, подумал, поджал тонкие губы и согласился.
- Витька, а где же Лукин? - спросили сбоку.