- А чем?
- Не знаю.
- Что ж, сиди, - почему-то вздохнув, сказал старшина.
Раз старшина пришел с трубой в руках и привел не знакомых Мите музыкантов. Эти были постарше. Они разошлись по разным углам и начали играть гаммы; Митя уже знал, что это гаммы. Без них не начиналась ни одна репетиция. Только эти музыканты играли гаммы быстро-быстро и забирались так высоко, что у Мити перехватывало дыхание.
- Начнем сыгровку.
Старшина прижал мундштук к губам, махнул головой, и раздался много раз слышанный Митей по радио марш. Все звуки слились в этот марш: сильный голос старшинской трубы и те три ноты, которые каждый день долбил толстотубый. Всё вместе получалось красиво, четко.
Раньше Мите казалось, что в оркестре так много труб для громкости, но сейчас он понял, что у каждой трубы свое назначение и что марш получается, только когда играют вместе.
Сам того не желая, Митя стал подпевать, сперва тихо, потом все громче. В тот момент, когда он запел во весь голос, старшина снова махнул головой, оркестр враз смолк, а увлеченный Митя продолжал:
Нам разум дал стальные
руки-крылья,
А вместо сердца –
пламенный мотор!
Музыканты дружно рассмеялись.
- Ну и слух, - сказал кто-то.
- Да, - подтвердил старшина. - Слух что надо! Прекрасный слух, - повторил он.
"Конечно, не глухой, - думал потом Митя, лежа в постели, - все слышу. Даже как мыши пищат в подполье, слышу!"
- Эй, дударь, - сказал старшина хозвзвода Пал Палычу, - присмотрел бы за своим толстогубым! Курит, шельмец
- Не может быть, - ахнул музыкант. - Давно ли полы мыл! Снова за старое!
Сообщение хозяйственника подтвердилось. Воспитанник курил на лужайке, когда никого не было. Пал Палыч отобрал у него окурок и тут же отправил мыть полы. Мальчишка, плаксиво дёргая толстыми губами, пытался разжалобить старшину, но тот добавил ему еще наряд.
- И чтоб в последний раз у меня. Иначе вылетишь из училища!
Толстогубый убежал, забыв свой альт.
Пал Палыч взял инструмент и хотел было уйти, но тут из-за ограды вынырнула белобрысая голова.
- Снова ты здесь? - спросил старшина.
- Ага. Дайте подудеть… - Митя затаил дыхание.
- Для чего? - пожал плечами Пал Палыч. - Баловаться?
Митя заметил в его руке окурок.
- Дяденька старшина, смотрите, что у меня, - он перелез через забор и показал толстые папиросы. - Бросьте "чинарик". Это же "Казбек"! Настоящий!
Пал Палыч сердито выхватил папиросы. Но Митя не заметил гнева.
- Один разок можно дунуть? - попросил он, улыбаясь.
- Ладно уж, - согласился старшина.
Вдавив губы в холодный желтый мундштук, Митя напрягся и дунул что есть силы. Но из раструба вылетело слабое шипение.
- Не надрывайся, - остановил старшина. - Подожми губы и языком вытолкни воздух.
На этот раз получился какой-то звук.
- Вот видишь! А ну ещё!
Звук повторился. На радостях Митя застучал по клапанам трубы, как по гармошке.
- Оставь клапаны в покое! Ну-ка, помнишь "до"?
- Ага.
- Попробуй взять его. Губы ещё подожми и языком потвёрже, ну!
Митя попробовал.
- Ещё подожми губы. Так! Та-ак!
Звук срывался и дрожал, но Митя и сам слышал, что получилось правильно.
- Не могу больше, - сказал он. - Губу больно.
- Больно? Это с непривычки. Потерпи. Нажми-ка этот клапан и вот этот. Так. Дай "ре". Слушай. - Он пропел: - Ре-е…
Митя подул.
- Хорошо. Губы подтяни. Ну, ещё раз. О, вот это правильно!
- Ой, и просто! - вырвалось у Мити.
Старшина покачал головой:
- Просто? Как бы не так! Это тебе просто, а им… - Он не договорил. - Хватит баловаться. Беги домой.
Старшина хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и, взяв у Мити альт, повернулся уходить. Митя забежал вперед.
- Дяденька старшина, а у вас маленьких принимают? - спросил он с робкой надеждой. Вдруг пришла ему в голову безумно смелая мысль, что и он мог бы носить такую же форму с маленькими погончиками, а главное - играть на этом удивительном инструменте, который так волшебно-легко подчиняется ему.
- Принимали! - откликнулся старшина. - Напринимали! Теперь полный штат. - Он погладил Митю по светлой голове. - Так что бегай, играй себе в бабки!
Он снова стал уходить, но Митя снова преградил ему путь. У него оставалась ещё одна папироса. Эту он приберег для мамы.
- Вот, возьмите ещё, - вздохнув, протянул он папиросу.
Старшина, нахмурившись, взял. Потом, подумав, сказал:
- Завтра приди. Попробую поговорить.
Он ушел. Митя перебрался через забор и со всех ног пустился на станцию. "Нужно достать папирос. Нужно достать… Ишь, за две "Казбечины" поиграть дал, а ещё за одну обещал поговорить с начальством!" - думал он.
Но ему не повезло.
Приударил дождь, и раненых не выпускали из эшелонов. Они махали ему из-за закрытых окон, что-то поназывали на пальцах, но ничего было не понять. Митя, дрожа от холода, бегал от вагона к вагону, и все зря, только промок до нитки.
Лишь у паровоза он увидел курящего. Это был смазчик. Поставив к ногам огромную масленку, всю в желтоватых потеках, смазчик что-то кричал высунувшемуся из окна паровоза машинисту. Машинист тоже курил. Митя подождал, пока смазчик отойдет от паровоза.
- Дяденька, - попробовал он заговорить, - а из чего паровоз? Из чугуна или из железа?
- Из дыма, - небрежно бросил тот. - Шпарь отсюда! Дуй, говорят!
"Может, у мамы есть?" - думал Митя, направляясь домой.
Но мама ещё не пришла. Он поискал еду. Нашел на сковородке немного каши. Можно разжечь примус и разогреть кашу, но это слишком долго. Он съел её так - холодные скользкие крупины без масла. И, чтобы согреться, нырнул под одеяло. У него было радио - черный эбонитовый наушник; отец перед самой войной провел к его кровати. Митя любил слушать музыку, и отец сделал ему подарок. От отца не было ни одной весточки. Как ушел на фронт, так и всё. Митя терпеливо ждал, а мама стала курить. Нельзя ей курить - слабые легкие, но она курит и курит. И почти ничего не ест. Если бы пришло хоть одно письмо от отца!
Он взял наушник. Играла музыка. Теперь почти всё время играла музыка. Передадут сообщение о фронте, и снова музыка.
Закрывшись с головой, чтобы было теплее, Митя слушал музыку. Была она тихой и какой-то доброй. Словно кто-то говорил Мите: "Не бойся, все будет хорошо. Мама выздоровеет, придет с фронта отец, а ты будешь играть в настоящем оркестре. Ты ведь хочешь играть, верно?"
Митя понимал, что никто ему этого не говорит, что это его собственные мысли, но музыка успокаивала его ласково-ласково, и верилось, что всё так и будет.
"Только бы у мамы нашлась махорка. Хоть бы одна горсточка, - неотступно думал он, - тогда бы всё в порядке. Меня бы приняли в настоящие музыканты!"
Он проснулся оттого, что кашляла мама, и сразу понял, что у неё нет махорки. Она всегда так кашляла, когда нечего было курить.
- Ох, - задыхалась мама. - Митя-а, кха-кха, милый сын, нет ли у тебя чего? Слышишь, проснись! Кха-кха!
- Я не сплю, - печально отозвался он. - Ничего у меня нет.
- Ох, беда, милый сын, беда… - задыхалась она. - Лег… кха-кха… легкие плохие, от дыму морщатся, а без дыму жизни нет… - через силу говорила она. - О-о, ровно сверлит грудь что-то. Одну бы затяжку!
- Нельзя тебе курить, - буркнул он из-под одеяла.
- Нельзя, - задыхаясь, прерывисто прошептала она. - Да что сделаешь! Горю, милый сын.
"И я горю, - закусив губы, чтобы не разреветься, думал Митя. - Одну бы горсточку махорки достать для старшины! Всё, всё пропало! Нечего и ходить туда завтра. Не пойду".
Он не выдержал и заплакал под одеялом.
- Митя! - снова позвала мать. - Пошарь ещё, милый сын. На печи, в коробочках, на шкафу. Одну бы затяжку, а…
И тут Митя вспомнил! Давно, месяц назад, он принес со станции горсть махорки. Хотел отдать маме, но она была в тот день с табаком, и он решил спрятать добычу до худших времен. Он спрятал её в старый валенок и, конечно, она там, потому что мама никогда не догадается искать махорку в валенке.
"Есть, - обрадованно думал он, - пойду утром к старшине. - Скорее бы утро!"
- О-о, Митенька, покурить бы, - повторяла мама, кашляя все сильнее.
"Потерпишь, не могу я тебе отдать, - мысленно отвечал он ей. - Музыкантом буду. Настоящим".
Чтобы не слышать её, он с головой залез под одеяло и притворился спящим. А мать кашляла всю ночь, ходила по комнате, шарила повсюду.
Утром, едва проснувшись, Митя бросился к валенку.
- Где же она? - прошептал Митя, тряся валенок. - Неужели мамка нашла?! Нашла, - заметил он на столе тряпицу, в которой была махорка. Тряпица оказалась пустой.
Слезы сами брызнули из Митиных глаз.
"Никуда не пойду, - решил он. - Буду целый день спать. И завтра и послезавтра. Пока война не кончится!"
А старшина Пал Палыч утром направился в штаб училища. Начальник штаба и слушать ничего не хотел о новом воспитаннике.
- Нельзя, старшина, - говорил подполковник, листая какие-то бумаги и всё время отвечая на телефонные звонки, - у нас не детский дом, а военная точка. Прощай, старшина!
- Товарищ подполковник, - молил Пал Палыч. - Такой мальчишка на улице не валяется! Такой, может, один на целый город. Талант!
- Прощай, прощай, старшина!
- Товарищ подполковник, из него большой музыкант может выйти. Кончится война, в консерваторию пойдет. Будет всю жизнь благодарить, - не сдавался Пал Палыч.