XV
У городской заставы он увидел несколько повозок, перегородивших путь к воротам, и группу встревоженных крестьян. Подойдя к ним, Ренье узнал, что по "указу о сборищах" все городские рынки отныне должны быть открыты не более двух дней в неделю, и в остальное время торгующих там крестьян велено не пускать в Лёвен, вплоть до особого распоряжения магистрата. Для многих это было тяжелым ударом, и лица людей были бледны от растерянности и страха.
- Расходись, - говорили им стражники. - Нечего вам, голодранцам, тут делать. Прочь! Отправляйтесь по домам! А то и вас назовут мятежниками и станут поступать с вами, как того велит закон.
- Что мне твой закон! - крикнула в ответ крестьянка, стоявшая рядом с Ренье. Она и еще одна женщина, помоложе, держали на плечах жердь с мотками льняной пряжи. - Разве закон накормит моих детей?
- Мятежи поднимают городские, - сказал ей коробейник в сером колпаке, с рожей цвета протухшего яичного желтка. - Господа безобразничают, а платят бедняки.
Крестьянка злобно сплюнула, а ее товарка залилась слезами. Движимый состраданием Ренье подал ей серебряный флорин, но при виде монеты женщина расплакалась еще горше.
Поскольку люди отказывались расходиться, стражники пригрозили, что опустят решетку. Но делу это не помогло, и пикардиец направился к Льежским воротам. У крестьян они пользовались дурной славой, потому Ренье не без основания полагал, что там-то помех не будет. Так и случилось.
Войдя в город, он прежде всего увидел Андреаса. Ренье хотел окликнуть его, но удержался. Показалось ему, или действительно неподалеку мелькнула кислая рожа Якоба ван Ауденарде? И вместо того чтобы подойти к философу, пикардиец встал неподалеку, разглядывая его, как в первый раз.
Привалившись к кладбищенской стене, Андреас смотрел перед собой затуманенным взором. Сейчас он сам немногим отличался от каменных изваяний на иных могилах - может, неспроста его так тянуло к этому месту?
Ренье пришли на ум паломники, которых он встречал на Турской дороге: многие из них постоянно пребывали в состоянии молитвенного экстаза, и не было такой вещи, такого суждения, в котором они не усмотрели бы связи с Христом. Они находили ее во всяком обыденном деле: кусок хлеба делили на четыре части, три из которых съедали во имя святой Троицы, а четвертую - во славу любви, с которой Дева Мария давала пищу своему милому дитяте Иисусу; питье выпивали в пять глотков, по числу ран на теле Господа, и пятый делали двойным, ибо из раны на боку Христа истекали и кровь, и вода. По дороге они не пропускали ни одной церкви, ибо верили, что не ослепнут и не умрут от удара в день, когда ходили к мессе. Также верили они, что, пока длится месса, человек не стареет.
Но были и другие - эти так страстно искали Божьего знака, что ко всему остальному делались будто слепые. В своем рвении они порой доходили до исступления: из собственной души создавали храм и целыми днями усердно зазывали туда Господа. Когда же религиозный пыл исчерпывался до донышка, они уходили в сны и фантазии, почитая их за чудесные откровения. Их глаза, как и глаза Андреаса, не видели дольнего мира; вместе с тем им как будто открывалось что-то иное.
У Виллема Руфуса не было такого выражения - взор старика, хоть и подслеповатый, все еще не утратил живости и интереса к тому, что его окружало.
Ренье, чье раздражение не только не прошло, но по прибытии в Лёвен даже усилилось, ощутил, как в нем закипает злость на друга. В былые времена такое тоже случалось. Но достаточно было наградить Андреаса увесистым тумаком и получить такой же в ответ - и в тот же вечер все противоречия легко смывались рекой пенного ламбика. Пикардиец спросил себя, не вернет этот старый испытанный способ их прежнюю дружбу, не омраченную тенью Черного дома; но когда он уже готов был окликнуть приятеля, Андреас повернул голову и посмотрел на него в упор. Он не кивнул ему, не разомкнул сложенных на груди рук, не сделал шага навстречу, но его лицо изменилось, как в зеркале отразив чувства, обуревавшие пикардийца. На миг разделявшая их стена дала трещину, и каждый ощутил жар и бурление крови в жилах другого, нетерпение, притаившееся в уголках плотно сжатых губ, и вызов в упрямо выставленном лбе, как свои собственные. Оба напряглись, и их взгляды скрестились, как копья на ристалище. Потом, не проронив ни слова, они разошлись: Андреас остался стоять на месте, а Ренье широкими шагами устремился в центр города.
На Старом рынке солдаты Яна де Берга заняли все трактиры. Горожан почти не было видно. Неподалеку от "Лебедя" пикардиец наткнулся на компанию школяров, громко распевавших:
Жжет внутри,
И гнев силен,
Горькой желчью напоен.
Сердце вторит,
Плачут очи -
Ах, терпеть уже нет мочи!
Они с вызовом глядели на солдат, а те отвечали им ругательствами. Но стоило хоть одному солдату приблизиться, как школяры бросались врассыпную, словно верткие рыбешки, чтобы собраться в другом месте. При этом они хохотали и пели:
Я несусь,
Как Божий свет,
Словно птица из тенет.
Ни цепей
Ни замков,
Век бродяжничать готов.
А на улице Портных Kotmadams из окон осыпали солдат бобовой шелухой.
Виллем Руфус, кутаясь в шерстяное одеяло, сидел в своем кресле.
- Как здоровье, мэтр? - спросил его Ренье.
- Благодарение Господу и нашей любезной хозяйке, сегодня я чувствую себя гораздо лучше, - улыбаясь, ответил старик. - И тебя, слава Богу, я вижу в добром здравии. Ты отсутствовал несколько дней, сын мой. Поведаешь ли, что за нужда погнала тебя с места?
- Нужда остается нуждой, как ее не назови, - сказал пикардиец. - Наш брат ученый вечно сидит в ней по уши. Нужда - его хлеб, и питье, и молитва на сон грядущий. Нужда сосет его изнутри и глодает снаружи. На тот свет он уходит под плач нужды, и она же бросает последнюю горсть земли в его могилу. Не знаю наверняка, но может статься, что за все наши грехи мы расплачиваемся нуждой, и по нужде каждому будет отмеряно на том свете.
- Ты как будто не в духе, - заметил Виллем.
Ренье шумно выдохнул.
- Сам не знаю, мэтр, - произнес он нетерпеливо. - Я - точно крепость, осажденная врагом. Сердце мое гудит, словно набат, кровь кипит и зовет на битву. В моих руках столько силы, что я мог бы подбросить землю к небесам, а потом расколоть ее одним движением пальцев, как пустую скорлупку. Я… Да что там! Сейчас я видел солдат римского короля - они шныряют повсюду, помоечные крысы. Я видел их рожи, как вижу ваше лицо - сизые от пьянства, бледные от блуда, жадные, вороватые, тупые рожи - и расквасил ли я хоть одну, как мне того хотелось? Тронул ли я хоть одного из этих поганых ублюдков, явившихся сюда проливать кровь своих соотечественников? Начистил ли загривок хоть одному из мерзавцев, паскудников, паршивых псов, рожденных ледащими суками? Нет, я просто проходил мимо, хотя кулаки у меня зудели, как у чесоточного. Спросите меня, почему? Уж не потому, что страх вылился у меня в штаны!
- Почему же, сын мой? - кротко спросил Виллем.
- Не знаю, мэтр, не знаю! - с мукой в голосе повторил Ренье. - Но я чувствовал, будто бы на каждую мою руку повешена пятидесятифунтовая гиря, а на шею - жернов весом в сто фунтов, и от их тяжести плечи у меня ломило и выворачивало. И сейчас еще ломит.
Старик смотрел на него, подслеповато моргая.
- Тебя лихорадит, - сказал он с тревогой. - Не болен ли ты, сынок?
- Мне было бы легче, будь это болезнь, - ответил пикрдиец. - Но телом я здоров, как бык.
- Стало быть, причина в душе, - вздохнул Виллем. - Смятенный дух обнимает землю и овладевает плотью человеческой…
- Объясните, мэтр.
- Приглядись и прислушайся, и сам все поймешь. Воробьи тревожно пищат под крышей, воздух тяжел и влажен, хотя грозы нет и близко, хозяйская кошка целое утро таскала котят из подвала на чердак, из углов тянет плесенью, а люди не находят себе места и мечутся, подобно каплям ртути на железном подносе. Мой сын Андреас… - Старик снова вздохнул и провел по глазам трясущейся рукой. - Мой сын, да… Сокровенные свойства человеческой души рано или поздно выходят наружу. Чаще всего это происходит, когда, как сейчас, в природе усиливается Меркурий, неустойчивое начало.
- Стало быть, в нем все дело? - спросил пикардиец.
- Говоря "дело", философы подразумевают "Делание". Делание никогда не свершается в одном лишь тигле, но всегда - в природе, человеке и Боге. Весь мир подобен философскому яйцу, так же как человек есть фоб, в котором беспрерывно происходит выработка добродетелей. И оба они - сосуды в печи Господа, разогреваемые Божьим огнем. Процессы, операции, цвета, воздействия - все сходно с тем, что видит философ в своем атаноре.
- И что видно вам, мэтр?