После разговора о доблестных свершениях Финна Маккула, эльфов и лепреконов разговор переходит на стоимость запчастей, цены на зерно, курс ирландского фунта (он упал ниже британского). Атмосфера изолированности усугубляется и особым языком - многие здесь не говорят по-английски, знают только гэльский. Жизнь на отшибе отбивает интерес к политике. О партизанской войне в Северной Ирландии здесь почти не толкуют; те немногие, с кем я попытался обсудить эту тему, ограничились заявлением, что Ольстер надо бы присоединить к Эйре.
О религии никто и не заикается. Единственным проявлением набожности, которое я тут наблюдал, было напутствие некой дамы в баре в Боллиферритере, которая вскричала "Бог ты мой!", когда я допил свою пинту "Гиннесса".
В день, когда был самый сильный ливень, мы спустились по склонам в долину Куминул, где - благодаря ее необычной форме, напоминающей разрушенный собор - никакого дождя не было. Я послал детей собирать выброшенные на берег деревяшки, а потом развел костер у входа в сухую пещеру. Только сельские жители ассоциируют путешествия с танцующими девушками и ужином при свечах на террасе; для городского неженки самый яркий момент путешествия - когда он правильно опознает горную вершину, разводит огонь под дождем или узнает полевые цветы на лугах Дингла: вот вереск, вот колокольчики, вот наперстянка.
А если городской неженка настолько высокого мнения о себе, что ищет нехоженых земель, к его услугам пять миль необитаемого побережья Стредболли-Стрэнд, сплюснутый, но величественный пролив Инч или самая дикая глушь в ирландской глуши - остров Грейт-Бласкет неподалеку от Данкина.
Грейт-Бласкет и другие острова, его братья, день ото дня выглядели по-новому. Когда мы впервые увидели их с обрыва Сли-Хед, они предстали в обличье морских чудовищ - тварей с высокими гребнями на спинах, устремляющихся в открытое море. Как и все прибрежные острова, при взгляде с материка они менялись в зависимости от освещения: то они походили на ящериц, то оборачивались горами мышц, из серых становились зелеными, а на боках вдруг проступали мелкие детали - вон, кажется, хижина… На заре они казались маленькими, но весь день росли, обращаясь в колоссальные, довольно зловещие на вид горы, со всех сторон окруженные водой, зато в вечернем сумраке таяли: глянь - а это лишь розовые зверушки… и наконец от них остаются лишь филейные части и хвосты, исчезающие во мгле.
Нудисты на Корсике
Корсика входит в состав Франции, но ничего французского в ней нет. Это горный хребет, стоящий на якоре, точно громадная груженая утесами баржа, в ста милях от Лазурного Берега. Здесь тесно соседствуют три климатических пояса: альпийские высокогорья, суровые пустоши Северной Африки и отборные пейзажи Италии, но всего живописнее - вершины, видимые отовсюду, олицетворяющие своими вздыбленными камнями неистовый и героический дух этих мест. Кого-кого, а героев этот ландшафт, послуживший Данте образцом для некоторых наглядных описаний в "Аду", видел. Сюда сослали древнеримского драматурга Сенеку, здесь родился Наполеон и - если верить местным историкам - Христофор Колумб (в Кальви есть мемориальная доска, извещающая об этом); здесь происходили события одного из эпизодов "Одиссеи" (в Бонифачо Одиссей потерял большую часть своих корабельщиков, которые стали жертвами каннибалов-лестригонов), а двести лет тому назад сластолюбивый шотландец (и биограф доктора Джонсона) Джеймс Босуэлл наведался сюда и сообщил: "На Корсике я взобрался на скалу и, спрыгнув с нее, окунулся в самую гущу жизни".
Ландшафт достаточно причудлив, чтобы прослыть красивым, но слишком величествен, чтобы считаться прелестным. На западе - каменные обрывы, красные, отвесные, спускающиеся прямо в море; на юге - самый настоящий фьорд; на востоке - длинное плоское побережье, где когда-то свирепствовала малярия, и единственная на весь остров прямая дорога; на севере - густонаселенный мыс, а посередке - готические шпили гор, опушенные лесами, где охотятся на диких кабанов. Пляжи? Есть и песчаные, и галечные, и загроможденные валунами; одни пляжи омываются огромными волнами; другие почти неотличимы от грязных топей; есть пляжи с гостиницами и пляжи, никогда не знавшие тяжелой поступи туриста. Отели? И пятизвездочные, и просто свинарники. Дороги? Все они опасны, а многие - и вовсе являются последней милей на пути к безвременной смерти. "На Корсике плохих водителей нет, - сказал мне один местный. - Все, кто плохо ездит, быстро погибают". Но он ошибался - я повстречал столько горе-водителей, что меня до сих пор трясет. На одном из этих ужасных прибрежных шоссе - ухабы, где тыкаешься в асфальт бампером, бездонные лужи, посреди дороги торчат валуны: зловещие и многозначительные, точно статуи марксистских вождей, - я увидел автостопщицу. Очаровательная жгучая брюнетка лет восемнадцати в платье-размахайке, босая, в руке корзинка. Казалось, это фотомодель, позирующая для "Вог". Моя машина затормозила, казалось, без моего ведома, и я поймал себя на том, что просто-таки умоляю девушку поехать со мной - что она и сделала, поблагодарив меня вначале по-французски, а затем, присмотревшись, по-английски.
- Вы едете в Чьяппу?
Я ехал в другое место, но согласился сделать крюк, чтобы ее подвезти.
- А что вы будете делать в Чьяппе?
- Я - naturiste, - сказала она с улыбкой.
- Нудистка?
Она кивнула. Я стал ее расспрашивать, она охотно отвечала. Нудизм она практикует лет пять, а ее мама ходит нагишом уже одиннадцать. А папа? Нет, папа не нудист, он ушел из семьи - полностью одетый - шесть лет назад. В лагере нудистов ей нравится (в Чьяппе девятьсот нудистов): это приятный и здоровый образ жизни, хотя в холодную погоду они, конечно, надевают одежду. Раньше, чем я желал бы, девушка сообщила, что мы приехали, и пулей унеслась к лагерю, чтобы раздеться.
В Паломбаджии - на туристическом пляже несколькими милями дальше - я переоделся в плавки, укрывшись за сосной. Мог бы и не утруждаться - пляж был почти пустынен. Скалы, свалившиеся в море, образовывали нерукотворный мол, и я решил, перебравшись через дюну, выйти на каменистый мыс, чтобы охватить взглядом всю бухту. Насколько достигал взгляд, берег кишел группками купальщиков: семьи, парочки, дети; люди расставляли ширмы от ветра, прогуливались, собирали красивые камни, строили песочные замки - и все были голые. Голая мама, голый папа, голые дети, голые бабушки и дедушки. Если мысленно изъять обычные пляжные аксессуары, это была идиллическая сценка из идеализированного доисторического прошлого: "Обнаженные европейцы на отдыхе", "Кроманьонцы на досуге". Между тем пляж был не нудистский. Это были самые обыкновенные немцы, только совершенно голые - как макароны. Добавь купальные костюмы - и пляж ничем не отличался бы от виденных мной на Кейп-Коде: даже мусор (разбросанные банки от кока-колы и фантики) был тот же самый. Я оставался в этом месте, пока не набежали тучи, скрыв солнце. Немцы попрятались за ширмами, а одна женщина надела кургузую кофту - и больше ничего - и принялась прохаживаться по пляжу туда-сюда, поглядывая на облака. Потом она зазывно взглянула на меня. Наверно, потому, что я-то был в модных плавках.
Нью-Йоркская подземка
Ньюйоркцы ругают свое метро почем зря - клянутся, что люто его ненавидят, уверяют, что дико его боятся, вздыхают: "Ох, когда же оно обанкротится?" Туристы полагают, что метрополитен - лишь одна из опасных сторон страшной нью-йоркской жизни (если, конечно, вообще догадываются о его существовании). А от местных часто слышишь: "Да я туда уже сто лет не спускался". И даже те, кто пользуется этим видом транспорта, единодушно уверены, что над пассажирами подземки особенно властно проклятие первородного греха, а отчаяние одолевает их чаще - в общем, вспоминаются рефрены наподобие "О мрак, мрак, мрак, все они уходят в мрак…"
Строго говоря, нью-йоркское метро - не совсем "подземка": более половины путей вознесены над уровнем земли - они идут по специальным насыпям или эстакадам. Но кто из тех, кто бывал в метро недавно, назовет его официальным именем - "The Rapid Transit"? Некоторых поездов можно прождать очень долго, и, как в "Ист-Коукере" Т. С. Элиота, частенько
"Когда поезд подземки стоит слишком долго меж станций -
Поднимается гомон и медленно гаснет в безмолвье,
И в каждом лице все отчетливее опустошенность
Сменяется страхом, что не о чем думать…"