- Оттянулся, - подтвердил Бобби.
- Поплыл, - подхватил Лопес. - Прикольная гостиница.
- А я бы тут, пожалуй, завис, - сказал Бобби.
- И я бы тоже, только не дадут, - пробурчал Лопес. - Этот козел трехнутый на паспортном контроле мне всего восемь дней выписал. Паспорт мой не понравился. Ладно, не спорю, паспорт засранный, я его в Греции оливковым маслом залил. Знаете, как надо было сделать - вообще потопить его в масле и обменять на чистый.
- Ага, - кивнул Бобби, докурил косяк и забил новый.
За третьим косяком разговор быстро перетек в дискуссию о времени, о реальности, о том, как успокаивают душу ашрамы. И Лопес, и Бобби живали в ашрамах подолгу, как-то даже целых полгода.
- Медитировали? - спросил я.
- Ну-у-у, да, и это тоже, а заодно тусовались.
- Ждали, пока одна чувиха вернется из Штатов.
Лопесу был тридцать один год. Окончив среднюю школу в Бруклине, он устроился агентом по продажам в фирму, которая выпускала изделия из пластмассы.
- Вообще-то я не продажами занимался. Я был типа как правая рука шефа. Телефон звонит, я беру трубку, говорю: "Дэнни в отъезде". Другой телефон звонит, я беру трубку: "Дэнни в три тридцать вас примет". Такая работа, типа.
Он получал приличную зарплату, снимал отдельную квартиру, собирался жениться - уже и помолвка состоялась. Но однажды на него снизошло откровение: "Приехал на работу. Сошел уже с автобуса. Стою перед дверьми офиса. И тут в жар бросило, потом в озноб - прямо нервный срыв: работу свою ненавижу, невеста - кукла пластмассовая, машины по улицам еле ползут. Капец. Ну, я и двинул в Голливуд. Ничего, нормально. Потом в Мексику. Пять лет в Мексике. Там я и стал Лопесом. Вообще-то я Моррис, а не Лопес. В Мексике было хорошо, но потом я как-то обломался. Поехал на Флориду, потом в Португалию, потом в Марокко. И в Марокко мне один чувак сказал: "Катманду - вот где самая движуха". Беру вещи, беру свою чуву, едем. Поезда тогда не ходили. До Эрзурума двенадцать дней добирались. Я заболел. Грязно, холодно, даже снег. В Турции - и снег! В Эрзуруме я чуть не сдох. Потом в Тегеране опять чуть ноги не протянул. Но у меня там знакомый чувак нашелся. В общем, выкарабкался".
Я попросил Лопеса вообразить, чем он будет заниматься в шестьдесят лет.
- Ну, мне шестьдесят, и что? Отлично себя вижу: сижу тут - на этом самом месте - и небось косяк забиваю.
Это пророчество показалось мне опрометчивым: ведь мы сидели при свечах, без еды и воды, в "Отеле "Ничейная полоса"".
Откуда-то из холла донесся телефонный звонок.
- Если это меня, - заорал Лопес, срываясь на какое-то стариковское хихиканье, - если это меня, то я вышел!
Лагерь пуштунов
Центр Кабула - вовсе не базар, а река. Она черна и кажется бездонной, но в действительности всего лишь в фут глубиной. Некоторые из нее пьют, другие стирают в ней одежду или справляют на берегу нужду по-большому. Мусор, испражнения, грязь - все это летит в реку, из которой берут питьевую воду. Принять смерть от этой реки афганцы не страшатся - оно и сподручнее, возни меньше. На южном берегу в районе автовокзала бородатые афганцы по трое в ряд сидят на корточках у фургона, приникнув к металлическим окулярам. Это пип-шоу. За цент (если перевести на наши деньги) они смотрят киноролики на 8-миллиметровой пленке - пляски индийских танцовщиц.
Выше по реке Кабул, уже за окраиной города, на каменистой пустоши я натолкнулся на стоянку пуштунов. Это был большой лагерь - десятка три драных белых шатров, верблюды, а коз и ишаков - вообще полчище. Догорали костры, на которых готовили еду, между шатров носились дети. Мне страшно захотелось все это заснять, и я уже достал фотоаппарат, когда в нескольких футах от меня ударился о землю камень. Его швырнула какая-то старуха. Сделав угрожающий жест, она подобрала еще один камень. Но не швырнула - а обернулась и на что-то уставилась.
Посреди лагеря разразился страшный переполох: один из верблюдов упал. Валяясь на боку на пыльной земле, он сучил ногами, пытаясь приподнять голову. Дети забыли об играх, женщины - о своих котлах, мужчины вышли из шатров - все кинулись к верблюду. Старуха тоже побежала туда, по, заметив, что я иду за ней по пятам, задержалась и все-таки швырнула в меня камнем.
Раздались крики. Высокий человек в широком одеянии, размахивая ножом, смешался с толпой. Люди расступились перед ним и попятились от верблюда; только благодаря этому я смог увидеть, как высокий занес нож над шеей бьющегося верблюда и с силой опустил, трижды вонзив в горло. Казалось, он проколол огромную надувную игрушку. Голова верблюда моментально плюхнулась на землю, ноги застыли, хлынула кровь, образовав на земле большой треугольник. Она брызнула футов на пять-шесть и впиталась в песок.
Я подобрался ближе. Старуха завопила, и к ней ринулось человек пять-шесть с ножами и корзинами. Старуха указала им на меня, но я не зевал - стремглав побежал в сторону шоссе и оглянулся лишь после того, как почувствовал: опасность миновала. За мной никто не гнался. Люди с ножами столпились вокруг верблюда - на него набросился весь лагерь - и уже освежевывали и разделывали несчастное животное.
Дингл
Путешествие по чужой стране почти равносильно сочинению романа. Странствие - род творчества: оно не просто занимает тебя всякой ерундой и тешит душу, а питает воображение, дарит чудо за чудом, учит запоминать и, когда все врезалось в память, снова трогаться в путь. Открытия, которые путешественник делает среди обыденности - эти занятные ребусы, подкидываемые жизнью, - одного порядка с тем, что увлекает и воодушевляет прозаика в его одиноком труде. Гиблое дело - пускаться в путь, почти все зная заранее: путешественника, который досконально осведомлен о своем маршруте, скука одолевает так же быстро, как писателя, который просчитал весь сюжет наперед. А лучшие пейзажи - те, которые кажутся безликими или, наоборот, чересчур подробными и пестрыми: скрытые в них сюрпризы открываются только пристальному взору и в дискомфортных условиях (а потом, вспоминая о своих тяготах, этот дискомфорт смакуешь). Только дураки полагают, что дождь может испортить отпуск.
"Чужая страна" - написал я, но в чем критерий чуждости? Вот страна, где солнце в десять часов вечера прорывается сквозь облака и разыгрывает закат, не менее помпезный и многообещающий, чем рассвет. Вот остров, сложенный, как оказывается при ближайшем рассмотрении, исключительно из кроличьего помета. Угрюмые цыгане и их таборы, уморительно заваленные самым неожиданным хламом. Люди, в град и бурю приветствующие вас словами "Славный денек". Живые изгороди из фуксии: высотой в семь футов, протяженностью в несколько миль, - увешаны лиловыми цветами, похожими на китайские фонарики. Древние замки, сохранившиеся в идеальном состоянии, необитаемы; а по соседству - обитаемые халупы. Опасности: крутые холмы и прибрежные утесы, к которым надо прижиматься всем телом - иначе свалишься в бездну. Каменные алтари, к которым последними приближались друиды, штормы, которые нежданно начинаются и через несколько минут утихают, а местное наречие - по звучанию похожее на русскую речь вполголоса - до того непостижимо, что приезжий, сколько бы он ни вслушивался, чувствует себя, как выразился один туземный писатель, "собакой на концерте".
Думаете, это какая-то отдаленная престранная земля - вроде страны джамблей, придуманной Эдвардом Лиром? Отнюдь - я говорю о части Европы, которая в географическом отношении наиболее близка к Америке, - сарделькообразном выступе протяженностью в тридцать миль на юго-западном побережье Ирландии. Это полуостров Дингл. За Динглом - только Бостон и Нью-Йорк, куда, кстати, сбежали многие уроженцы полуострова. Почва не отличается плодородием. Рыболовство - занятие трудоемкое и опасное. Цены на продукты высокие, и если бы власти Ирландии не предоставляли финансовых льгот коренным жителям, те, наверно, давно снялись бы с места и переселились вглубь острова, подобно обитателям острова Грейт-Бласкет, которые все бросили и обосновались на Дингле, оставив свои хижины с полями кроликам и воронам.
Праздному путешественнику нетрудно приукрасить эти места в своем воображении: расцветить их романтическими гиперболами, увидеть в суровом климате и истощенной почве Дингла "Кельтские Сумерки", а в сто несгибаемых оптимистичных жителях - ту ипостась ирландского характера, которую следует беречь и культивировать. Но это покровительственное отношение, за которым таится снисходительная жалость, - презрение горожанина к деревенщине. Человека с фотоаппаратом побережье Ирландии завораживает, но для рыбака оно - лютый враг. Я провел на полуострове восемь дней; в течение пяти из них рыбацкие суда оставались на приколе в бухте Дингл - погода их в море не пускала. О неистовстве ветров свидетельствуют трупы чаек, которые валяются под обрывом Клоджер-Хед, точно старомодные дамские шляпки; и нигде больше я не видал столько овечьих черепов, белеющих на склонах, и столько раздробленных костей в кустах.
Землю тут возделывают самыми примитивными и обременительными методами: лошади, мулы, телеги, тупые плуги. Верность традициям - от бедности: прогресс был бы слишком накладен, так как бензин стоит дороже "Гиннесса". По расхожим представлениям, ирландец каждый вечер проводит в местном пабе, где пьет и пляшет до упаду, но в деревнях Дингла веселятся только по воскресеньям, а в другие дни после работы поскорее ужинают и ложатся.
- Если кто уезжает, я им этого в вину никогда не ставлю, сказал один фермер из Даикина. - Молодым тут делать нечего. Работать негде, и чем дальше, тем только хуже.