- Помилуйте, ваше превосходительство, всему городу известно корыстолюбие и пристрастие генерал-интенданта Дюплэ. Подрядчики увиваются около него; вначале, для виду он упорно заявляет невозможные требования, потом приглашает их в свой кабинет и дело улаживается. Получив взятку, он беспрекословно подписывает поданный счет, а затем, когда наступит срок платежей, то деньги выдаются не по очереди, но первый получает тот, кто внес наибольшую дань генерал-интенданту.
- Если так, то я попросил бы вас подать об этом письменное заявление в министерство финансов или же обратитесь к моему главному секретарю - он составит протокол, а вы подпишете его.
- Ворон ворону глаз не выклюет! - бросил с досадой депутат.
Бюлову стоило большого труда, чтобы скрыть свой гнев.
- Я посоветовал бы вам быть сдержаннее на язык, - сказал он по возможности спокойным голосом. - Как вам известно, Дюплэ не мой соотечественник и, с другой стороны, каждый честный бюргер может рассчитывать на мою помощь и готовность заступиться за его права.
- Мы уверены в этом, и потому относимся к вам с таким уважением, - заговорили остальные депутаты, делая знаки смущенному товарищу, чтобы он удалился.
- Оставьте его в покое, друзья мои! - сказал Бюлов. - Надеюсь, что в другой раз, если его выберут в депутаты, то он будет рассудительнее и поймет, что мне нет никакой выгоды поддерживать господ вроде Дюплэ. Напротив, я требую от всех вас, чтобы вы не скрывали злоупотреблений французской администрации. В этих случаях вы всегда можете обращаться со своими заявлениями ко мне или к министру юстиции Симеону, и мы не оставим их без внимания. Король будет также на вашей стороне… А пока, до свидания! Вооружайтесь мужеством и не теряйте надежды на лучшее будущее…
Когда удалилась депутация, Бюлов обратился к Герману и сказал взволнованно:
- Ну, что вы скажете о Дюплэ, господин доктор! Несколько лет тому назад этот господин был бедным маклером и с трудом зарабатывал себе на существование в Париже. Но, обладая чутьем хищной птицы, он последовал за армией, оказал кое-какие услуги маршалу Виктору, а тот пристроил его в здешнем военном министерстве, чтобы дать ему возможность набить карман.
- Насколько я слышал, - отвечал Герман, - в Касселе немало примеров такого случайного повышения разных авантюристов.
- Да, к несчастью, - и это всего более вредит делу! - продолжал Бюлов. - Вот и наши новые законы, как они ни хороши сами по себе, но при общем недовольстве только усиливают брожение. Гласный суд, мировые судьи, нотариусы, менее сложная администрация и прочее, все это, разумеется, значительно лучше прежних учреждений, но для многих представляет свои неудобства. Дворяне, утратив право суда в своих поместьях и те привилегии, какими они пользовались на гражданской и военной службе, попрятались в своих родовых гнездах и гневаются на нынешние порядки. Те из них, которые пристроились при дворе вестфальского короля, также недовольны, потому что из-за господствующей роскоши не могут справиться с долгами. Наконец, недовольство коснулось промышленных классов; этот общий ропот еще более усложняет настоящее положение дел в несчастной Германии и побуждает многих принимать участие в заговорах, которые едва ли приведут к каким-нибудь результатам. Ведь это не единодушное народное восстание против чужеземного ига, и тут людьми руководит только узкий личный эгоизм… Каждый думает исключительно о своих частных интересах и жалуется на понесенные убытки. Но едва ли кто-нибудь задается вопросом: как помочь общей беде?! К чему, например, привела сегодняшняя депутация? Министр высказал свои взгляды, а почтенные бюргеры остались при своих убеждениях.
- Но во всяком случае вы разъяснили им сущность нового закона о патентах, положение страны и благие намерения правительства и рассеяли их сомнения…
Бюлов грустно улыбнулся.
- Милый друг, - сказал он, - не придавайте такого значения словам; в известных случаях нам приходится показывать товар лицом, чтобы скрыть его погрешности!
XVI. Помолвка
Герман, окончив работу в министерстве, собирался уйти домой, но Бюлов остановил его вопросом: готов ли его новый мундир?
- Мне обещали принести его сегодня, ваше превосходительство.
- Тем лучше, завтра назначена аудиенция у короля для депутации, посылаемой в Голландию. Хотя завтра воскресный день, но я прошу вас явиться в обычный час. Общая инструкция уже написана, но мне необходимо объяснить вам лично, на что, собственно, должно быть обращено ваше внимание как чиновника министерства, затем мы отправимся вместе во дворец…
Герман, вернувшись домой, примерил новое форменное платье, принесенное в его отсутствие, оно состояло из темно-зеленого мундира с золотой вышивкой на воротнике и обшлагах, панталон такого же цвета, белого жилета, шпаги и французской шляпы с кокардой. Новый мундир и предстоящая аудиенция у короля настолько его занимали, что неприятное объяснение, какое он имел в это утро с Бюловым, совсем изгладилось из его памяти, тем более что ему и в голову не приходило, что Сесиль могла иметь к этому какое-либо отношение. Еще недавно, очарованный ее красотой и любезностью, он довольно ясно высказал ей свои чувства, хотя теперь, ввиду предстоящей разлуки, находился в полном недоумении, как выйти из этого положения. Быть может, от него ждали решительного слова, и он не знал хватит ли у него мужества отступить в критический момент.
Между тем наступил вечер. Он переоделся во фрак и отправился к Гейстерам, чтобы идти вместе с ними на помолвку Терезы Энгельгардт. Лина, изящно одетая, ожидала его в приемной и объявила, что готова сопутствовать ему, но что Людвиг нездоров и останется дома.
Общество, собравшееся у Энгельгардтов, было немногочисленно и состояло из родственников и самых близких знакомых. По окончании церемонии обручения и обычных поздравлений, началось угощение; гостям прислуживали сестры невесты, одетые в одинаковые платья, что еще более увеличивало их фамильное сходство.
Все гости более или менее были знакомы друг с другом, и поэтому никто не чувствовал никакого стеснения. В то время как дамы и молодежь занимались музыкой и пением, пожилые мужчины, сидя за столом, уставленным винами и закусками, разговаривали об общественных делах.
Энгельгардт, юрист по профессии, основательно изучивший свое дело, откровенно высказывал свои взгляды. Будучи приверженцем курфюрста, он тем не менее отдавал должное нововведениям правительства и выражал надежду, что они не будут отменены в случае изгнания французов из страны. По этому поводу начался горячий спор. Хотя некоторые из присутствующих соглашались в душе с мнением хозяина дома, но в это время общего недовольства весьма немногие даже в интимной беседе решались открыто хвалить правительство Иеронима из боязни выказать сочувствие чужеземцам. Между тем противники нововведений, на стороне которых было большинство, доказывали, что либеральные реформы сами по себе не имеют никакого значения при существующих порядках. Бангер, товарищ Энгельгардта по службе, поднял вопрос о тяжести налогов, содержании многочисленной армии, огромных суммах, которые тратились двором и любимцами короля, посылались в виде контрибуции императору или шли на подкуп его приближенных. Наряду с этим другие указывали на злоупотребления администрации, безнравственность высшего общества и заносчивость французов, находящихся на государственной службе. Между тем президент Бидерзе под влиянием выпитого вина распространялся о вреде тайной полиции, к немалому смущению его собеседников, так что хозяин дома поспешил переменить разговор, который принял за ужином более веселый оборот благодаря присутствию дам.
Было уже довольно поздно, когда гости простились с гостеприимными хозяевами, пожелав всякого благополучия обрученным.
Герман, провожая домой Лину Гейстер, заговорил с ней о Терезе.
- Вы, женщины, гораздо счастливее нас мужчин, - сказал он, - для вас замужество - конечная цель жизни, а мы должны составить себе положение в свете, избрать круг деятельности, и тогда уже получаем право думать о женитьбе. Какую тяжелую борьбу приходится нам переживать, пока достигнем этого момента, сколько соблазнов, напрасной траты чувств! Между тем сердце девушки остается нетронутым и заключает богатый запас любви, а тем более сердце такой девушки, как Тереза. Как она была мила сегодня! Я уверен, что она способна на глубокую, сильную привязанность, и что Натузиус будет счастлив с ней, каждый из нас может позавидовать ему.
Лина улыбнулась и после минутной нерешительно сказала:
- Тебе не пришлось бы завидовать Натузиусу, если бы ты был догадливее. Ты хвастаешься, что понял Терезу, и не заметил самого главного, что она влюбилась в тебя при первой же встрече на моем девичнике. Оскорбленная твоим невниманием, она мужественно поборола свое чувство и обратила его на достойного человека, который сумел лучше оценить ее, нежели ты.
Герман остановился и, взяв руку молодой женщины, проговорил взволнованным голосом:
- Неужели это правда, Лина?
Она высвободила руку и молча пошла вперед.
- Но теперь все кончилось, Лина? - сказал он, догнав ее. - Если бы я знал это раньше!.. Впрочем, все к лучшему; что мог я сделать в этом случае?.. Теперь я остался в стороне и ей легче было решиться. Но…
- Но в чем дело? Что ты хотел сказать, Герман?
- А вот что… Я очень благодарен тебе за сообщенное тобой о Терезе; этот случай ясно показал мне, что любовь девушки может остаться для нас тайной, если мы не вызовем ее на объяснение.
Он замолчал и задумался. Но она инстинктивно угадала его мысли своим любящим сердцем, которое более принадлежало ему, нежели он подозревал это.
- Если я не ошибаюсь, Герман, то твои слова относятся к Сесили и той любви, которая кроется в ее сердце!