- Как тебе пришло это в голову, Лина? - спросил он со смущением, которое было для нее красноречивее открытого признания.
- То, что ты говорил о Сесили было достаточно, чтобы понять тебя или, вернее сказать, ты настолько умалчивал о ней, что я могла догадаться, что происходит в твоей душе.
- Я ожидал, что ты придешь к такому заключению, и поэтому не говорил с тобой о Сесили. Говоря откровенно, племянница госпожи Симеон до сих пор интересовала меня, как милая, очаровательная загадка…
Герман увлекся занимавшей его темой и, не замечая, что Лина почти не слушает его, распространялся о достоинствах Геберти. В сердце молодой женщины происходила борьба самых различных ощущений. Сказанное ею только побудило его видеть в загадочной француженке то, чего он не заметил в Терезе; и теперь она упрекала себя, что так долго оставляла его в неведении. Она сознательно умалчивала о любви Терезы, и даже радовалась, что Герман не платит ей взаимностью, а теперь, быть может, будет еще хуже, и ей придется навсегда расстаться с ним. Чувство необъяснимого страха примешивалось к ее душевным страданиям и еще больше увеличивало их. Слезы подступали к глазам, она не решилась заговорить, чтобы не расплакаться. Но тем не менее ей хотелось во что бы то ни стало вызвать Германа на объяснение. Они уже свернули в улицу, где был ее дом, и Лина видела издали при лунном свете Людвига, который сидел у окна, ожидая ее возвращения.
Они прошли молча несколько шагов, наконец Лина овладела собой и сказала торопливо:
- Насколько я слышала, госпожа Симеон пользуется не особенно хорошей репутацией, и поэтому мне кажется сомнительным, что она держит свою племянницу вдали от общества… Она не стала бы прятать ее без основательной причины, а, напротив, гордилась бы такой родственницей и стала бы из тщеславия вывозить ее в свет. Не думай, пожалуйста, чтобы я имею что-либо против Сесили, которую ты так расхваливаешь. Но прошу об одном: дай мне честное слово, что ты не сделаешь никакого решительного шага до тех пор, пока я сама не увижу ее и не наведу о ней точных справок…
Герман в задумчивости молчал, и она сказала еще настойчивее:
- Я чувствую себя виновной перед тобой, Герман, и поэтому решаюсь вмешаться в это дело. Мне не следовало бы вовсе сообщать тебе о любви Терезы, но я не ожидала, что это может побудить тебя действовать, очертя голову. Кто не понял истинной любви, тот должен быть еще более осторожным, чтобы не ошибиться относительно обманчивой привязанности. Не упрямься, Герман! Я сделаю визит Сесили, предупреди ее об этом и уговори принять меня…
В это время они подошли к дому.
- Ты права, моя милая Лина. Я сам едва ли решился бы на окончательное объяснение, но во всяком случае меня радует твое намерение посетить Сесиль, потому что ты скажешь мне, какое впечатление она произвела на тебя.
- Значит, ты обещаешь исполнить мое желание? - спросила она шепотом, протягивая ему руку.
- Даю честное слово! - сказал он, отвечая на пожатие ее руки. Затем, взглянув на окно, он крикнул: - Покойной ночи, Людвиг!
XVII. Аудиенция у короля и Бабет
В суровое наполеоновское время государственная служба считалась выше всяких других обязанностей, даже молитвы. Герман, сын пастора, воспитанный в благочестии, несмотря на воскресный день должен был во время обедни сидеть за письменным столом и записывать инструкции, которые Бюлов диктовал ему по пунктам, и по поводу каждого из них давал подробные объяснения на словах. Затем оба отправились на аудиенцию в летний дворец короля, куда одновременно с ними прибыли Натузиус и Якобсон.
Король, утомленный весело проведенной ночью и еще более ослабевший от ванны и туалета, принял их в своей комнате, стены которой были обиты голубым бархатом с золотыми бордюрами. Занавеси и портьеры были из такого же голубого бархата, с белой атласной подбивкой, и окаймлены золотой бахромой, на столе стоял чайный сервиз такого редкого фарфора, что он скорее годился на показ, чем для домашнего употребления. Изящные стенные часы были приделаны к алебастровому бюсту короля, которого короновала богиня победы, внизу была льстивая надпись: "Chaque heure est marquée par la Victoire".
Король, одетый по своему обыкновению в белый мундир, поднялся с кушетки и приветствовал вошедших с принужденной улыбкой:
- Я хотел видеть господ, посылаемых в Голландию в качестве депутатов, чтобы пожелать им счастливого пути, - сказал он. - А вас, господин Натузиус, я, кроме того, могу поздравить, - говорят, вы женитесь…
- Вы крайне милостивы, ваше величество, - ответил в смущении Натузиус, - я приехал в Кассель по делам государства и не ожидал, что мне предстоят заботы о домашнем очаге.
- Ма foi, барон Бюлов, - заметил со смехом король, - если подобные случаи будут повторяться, то нам придется издать постановление, чтобы при назначении депутатов в рейхстаг избирались только женатые. Иначе депутаты увезут из Касселя всех красивых девушек!
- Такое постановление было бы не лишним, ваше величество, - подтвердил Бюлов, - но при этом следовало бы прибавить такую оговорку, что женатые депутаты должны привозить с собой жен, что доставило бы многим немалое удовольствие.
- Прекрасная мысль, барон; во всяком случае это было бы назидательно для ревнивых мужей!.. - сказал король и при этом окинул Германа внимательным, как бы недоумевающим взглядом.
Бюлов заметил этот взгляд и приписал форменному платью Германа, который в качестве сверхштатного чиновника не имел права носить его.
- Ваше величество, - сказал он, - прошу извинения за молодого человека, но он надел мундир по моему требованию; а я считал это необходимым ввиду важного поручения, возложенного на него, тем более, что за границей форма имеет немалое значение.
- Разумеется, хотя в данном случае форма министерства иностранных дел была бы уместнее, ведь это своего рода посольство…
- Но оно главным образом касается министерства финансов, - возразил Бюлов, - и мундир пригодится господину Тейтлебену, если ему удастся заслужить одобрение вашего величества.
- Только не мундир министерства финансов, потому что, если молодой человек с успехом выполнит возложенное на него дело, то мы дадим ему новое поручение за границу… Eh bien, nous verrons!
Затем король обратился к Герману и после обычных расспросов относительно его происхождения, воспитания и прочего, сказал общее приветствие депутатам. Прощаясь, он пожелал им счастливого пути.
Депутаты, проходя через главную залу, встретили обер-гофмейстерину, которая шла к королеве, и почтительно поклонились ей. Ответив на их поклон, она подозвала Германа и спросила его с удивлением:
- Вас ли я вижу, господин доктор? Вы удостоились чести попасть на аудиенцию к королю и не сочли нужным уведомить меня о счастливой перемене вашей судьбы!
- Я не посмел беспокоить ваше сиятельство, но теперь пользуюсь случаем, чтобы выразить мою глубокую благодарность, потому что всем обязан вашему покровительству. Министр финансов назначил меня в депутацию в качестве чиновника от своего министерства.
- Очень рада за вас! - сказала графиня Антония. - Мне не могли назвать фамилию третьего лица, посылаемого в Голландию. Только будьте настороже: если вы дорожите мнением друзей, желающих вам добра, то не добивайтесь слишком быстрого повышения при нашем дворе… Кстати, на днях я уезжаю из Касселя с королевой и воспользовалась этим предлогом, чтобы отказать моему домашнему шпиону Анжелике… До свидания!
Обер-гофмейстерина удалилась, ласково кивнув головой Герману, который, нагнав обоих депутатов у дверей гостиницы, договорился с ними заказать общий обед и в ожидании его решил сделать давно обещанный визит Лебрену.
Ему указали левый флигель дворца, где на дверях была прибита дощечка с крупной надписью: "Pigault-Lebren, lecteur de S. M. le Roi". Когда он постучал в дверь, раздался визгливый собачий лай и приятный женский голос сказал: "Enrez!"
Герман, войдя в комнату, остановился в смущении. Молодая женщина в полном neglige, лежа на диване, со смехом унимала лающую крысоловку и силилась зажать ей морду маленькой ручкой. Неожиданное появление красивого молодого человека в первую минуту лишило ее обычной самоуверенности. Она соскользнула с дивана, чтобы одеть туфли, но так как юбка едва доходила до колен и ноги оставались обнаженными, то она поспешно поджала их и прикрыла концом шали, в которую была укутана.
Все это она делала быстро и с такой грацией, что Герман уже без всякого стеснения извинился, что побеспокоил ее и спросил, может ли он видеть Лебрена?
Красавица снисходительно отнеслась к его извинениям и сказала, что Лебрена нет дома, и что он ушел на генеральную репетицию своей пьесы "Les rivauxe d’eux memes", которая пойдет сегодня вечером по случаю отъезда королевы.
- Следовательно, Лебрен в городе? - спросил Герман.
- Нет, он здесь; за нашим флигелем очень хороший театр. Прошу вас садиться, - сказала она, указывая на ближайший стул. - Подождите немного, Лебрен сейчас придет: театр в нескольких шагах от нас.
При этих словах Герман невольно вспомнил, что Лебрен рассказывал о какой-то прелестной Бабет, которая заведует его хозяйством и интересуется его пьесами и спросил: не имеет ли он удовольствие говорить с мадам Лебрен?
Этот вопрос поставил Бабет в немалое затруднение. Она выпрямилась на диване, придумывая ответ, при этом шаль как бы случайно соскользнула с ее полных плеч и в то же время выглянула обнаженная белая ножка. Смущенная улыбка исчезла с ее лица и темные глаза, с оттенком грусти, приняли плутоватое выражение:
- Нет, милостивый государь, - сказала она с легкой усмешкой, - старик Лебрен мой друг и покровитель!