- Нет уж, я в тривиум!.. - произнес он. - Только вот как же с грамматикой быть: ведь она запрещена папами?..
Раздался хохот.
- Э, брат, да ты сто лет тому назад родился, должно быть?.. - заговорили кругом. - Откуда этот чудак взялся…
Двое рослых, рыжих, как огонь, студентов, стоявших чуть поодаль и прислушивавшихся к разговору с новичком, вмешались в толпу товарищей.
- Ты из Германии?.. - спросил по–немецки один из них, плотный молодец с веснушчатым лицом и бело–желтыми жгутами висячих усов, имевшими вид моржовых клыков; брови его были такого же цвета.
Лицо Марка просияло.
- Да, я из Баварии!.. - ответил он на родном языке.
- Ступай за нами; мы тебе все объясним и расскажем!..
И три отметных головы словно поплыли к выходу над морем черных и смуглых итальянцев.
- Меня зовут Мартин!.. - сообщил усач. - А это Адольф из Швабии.
Мартин расспросил Марка о его намерениях и одобрил его выбор факультета; Марк узнал, что о помещении ему беспокоиться нечего, так как чуть не сплошь все обитатели окрестных домов сдают у себя комнаты и целые квартиры студентам и что такие помещения именуются коллегиями.
Прежде всего надо было выбрать профессоров и записаться к ним; Мартин, сопровождаемый как тенью безмолвствовавшим Адольфом, провел Марка в небольшую каморку, ютившуюся в том же подвале. Под единственным окном ее сидел, склонившись над толстою книгой, невысокий монах, облаченный в серую рясу; услыхав шаги, он поднял черные глаза и кивнул вошедшим в ответ на поклон их.
- Записаться? - спросил он.
- Да!.. - ответил за Марка Мартин.
Монах взял лежавший на столе калам и обмакнул его в глиняную баночку с чернилами.
- Как фамилия? - спросил он, приготовясь писать.
Марк смутился: фамилии у него не было.
- Как же это могло так случиться?.. - удивился монах.
Марк, запинаясь, рассказал свою историю.
- Вот оно что?.. - проговорил монах и задумался. - Ты говоришь, монастырь ваш высоко в горах стоит?
- Да.
- Так будь же ты Хохбергом! Аминь! - монах стукнул рукой по столу и принялся за запись в книге.
Марк обомлел, когда монах назвал ему цифру платы за право ученья - таких денег он не имел и трети.
- Что, капиталов не хватает?.. - произнес монах, заметив смущение молодого человека. - Да, брат, наука что яблоня, приносящая золотые плоды… Взращение ее стоит трудов и денег. Но ничего, я тебе дам отсрочку на три месяца: за это время оглядишься и достанешь все - товарищи тебе помогут и укажут, как и что делать!
Он пометил что–то в книге, и трое студентов вышли на площадь. Яркий солнечный свет заставил Марка зажмуриться; шум и говор поразили его после тишины канцелярии; поблизости от себя он увидал тесный круг из людей. Среди него, как бы на арене, находились двое студентов; крича, они наступали друг на друга; толпа вокруг них то хохотала, то разражалась рукоплесканиями.
- Это диалектики диспут ведут! - пояснил Мартин. - А где твои вещи?
- В траттории…
- Так ты перенеси их к нам в коллегию - в нашей все немцы! Тебе найдется местечко.
Он указал свою квартиру и, будто окрыленный, Марк поспешил в тратторию.
Не больше как через час он уже стоял у входа в свое новое жилище и оглядывался, не зная, куда идти дальше. Перед ним впадиной темнел коридор; в глубине виднелась закрытая дверь, слева вела наверх, полная вечной ночи, каменная винтовая лестница; будто ребра скелета, белели сточенные посередине ступеньки; Марк поднялся по ней и попал в лабиринт коротких закоулков и извилин, обычных в те времена… За одной из дверей он услыхал голос и постучал в нее; выглянула рыжая голова Мартина.
- Входи, входи, ждем!.. - произнес он.
Марк перешагнул через порог и очутился в низкой длинной комнате, освещавшейся только одним окошком. Несмотря на яркий день, половина его тонула в сумерках - солнечные лучи не проникали в глубину уличных ущелий. Вдоль стен, прямо на каменном полу, лежали набитые соломой, сплющенные и рваные тюфяки; поверх каждого валялась либо куртка, либо плащ, заменявшие простыни и одеяла; подушками служили узелки и походные сумы. У окна боком стоял простой дубовый стол; на нем чернели грифеля и стопка тонких, с изломами по краям, аспидных плит, служивших вместо драгоценной бумаги. По обе стороны стола имелись коротенькие лавки, но разместиться на них могли не свыше четырех человек. Никакой другой мебели в комнате не было, между тем обитателей в ней, кроме Адольфа и Мартина, находилось еще пять человек, все на подбор рослых молодцов.
Марк познакомился со всеми, и Мартин указал ему на один из тюфяков у стены.
- Вот твоя постель - восьмая! - сказал он. - У нас артель, и мы все дела ем сообща; каждый вносит свой пай… - А старшим выбран я, со мной и будешь вести все счеты!
Марк покраснел.
- У меня сейчас очень мало денег, - ответил он.
- А у нас, думаешь, их много? - возразил Мартин. - Бо- гатых–то разве десятка два на весь университет, а все остальные сами себе хлеб добывают! Когда есть что жевать - мы учимся; нет - по монастырям идем петь, прелаты и монахи нас любят! А кто не может - предсказаниями занимаются, сказки рассказывают, книги списывают; есть и такие, что милостыней питаются: всячески перебиваются люди!..
- А как же с лекциями? - недоуменно спросил Марк.
- Потом наверстываем; от товарищей узнаем!.. Конечно, год–другой лишний приходится из–за этого поучиться… торопиться некуда!
В коридоре раздался шум и смех; дверь отворилась, и вошла кучка студентов.
Жизнь втянула Марка в колею.
ГЛАВА XIX
Ян с тонким бронзовым обручем на лбу и волосах сидел на толстейшем чурбане у самого окна полутемной мастерской и усердно постукивал молоточком по чекану, кончая заданную ему пробную работу; в ряд с ним за тем же занятием размещались четверо молодых людей.
В мастерскую то и дело заглядывали и входили посетители, рассматривали вещи, спорили, но Ян только мельком кидал на них взгляд и опять погружался в свое дело. Полный, благодушного вида, седовласый хозяин - Пиетро Бонавентури - стоял у дубового прилавка, навалясь на него, как обвал горы, и что–то объяснял нескольким синьорам.
Яну вдруг почудился свежий и звучный женский голос; он оглянулся и увидал, что хозяин показывает какие–то серебряный вещи молоденькой девушке и пожилой даме. Ян чуть не выронил молоток - девушка была та самая, что вместе с отцом уже дважды встречалась ему. Кровь начала приливать к щекам Яна; чтобы скрыть это, он еще ниже склонил над работой голову, молоток его застучал усерднее.
- Уж не знаю, что еще показать синьорите?.. - разведя руками, сказал Бонавентури. - Вам труднее угодить, чем святому Петру! Разве взглянем на то, что делает мой новый помощник… Вещь еще не готова, я говорю про замысел!..
Он подошел к Яну и взял у него из рук небольшой серебряный стакан с округленными боками и уже покрытый с одной стороны вычеканенными изображениями.
- А ведь хорошо!! - от души вырвалось у старого ювелира. Он приподнял в руке стакан и, видимо, стал любоваться им. - Есть талант!.. Эта вещь украсит любой стол!..
- Да… очень недурно!.. - согласились обе дамы, и Ян, негодуя на себя, почувствовал, что опять краснеет.
- Этот стакан я возьму!.. - заявила девушка. - Когда он будет готов?
- Я думаю, послезавтра, не раньше… - ответил Бона- вентури, взглянув на Яна.
- Завтра!.. - вырвалось у того.
Хозяин опять посмотрел на него.
- Завтра так завтра!.. - согласился он. - Если так, то он же и принесет его вам.
Гостьи простились и ушли, сопровождаемый слугами, ожидавшими их на улице.
Бонавентури проводил их до порога и обратился к Яну:
- Не хотел я говорить при синьорите Габриэлле… - заявил он, - а теперь скажу - тише, брат, едешь - дальше будешь!.. А рука у тебя верная и чутье есть, но в рисунке имеются промахи - видно, и тут торопился! Смотри, например, на эту руку, она чуть длинна; больше всматривайся в пропорции людей! А в общем, я доволен: оставляю тебя у себя в мастерской! Будешь усерден - станешь настоящим мастером… Ну, посмотрите и вы все, - продолжал Бонавентури, передавая стакан товарищам Яна.
Один из них - неприветливого вида, со сросшимися на переносье черными тонкими бровями - мельком взглянул на стакан и с недовольной гримасой отстранил его от себя рукою; трое остальных отнеслись к работе новичка с горячим одобрением.
К сумеркам работа в мастерской прекратилась; толстую наружную дверь заперли железным засовом; Ян, закрывавший ставнем окно, на минуту задержался у него. Улица уже опустела; в двух–трех местах на ней, будто выходцы из ада, куда–то спешили темные человеческие фигуры; лица их, озаренные раскаленными углями, лежавшими в глиняных чашках, казались огненными: обыватели, не подбросившие вовремя дров на очаг, бегали за огоньком к соседям.
С закрытием ставень домашняя жизнь резко отмежевывалась от уличной, становившейся совсем чуждой и даже враждебной.