- Скороход, умоляю, не бросай меня! Ты не можешь: ты же мой старый школьный приятель, бессердечный сукин ты сын! Пожалуйста, вернись! Я умираю, будь ты проклят! Я приказываю тебе - мой чин старше твоего! Скороход! Пожалуйста, помоги!
Но он ушел, а я остался - придавленный, плачущий, едва дышащий под страшной тяжестью. На лицо мне падал снег, а холод пробирал до печенок. Я умру от холода, если они не найдут меня. А как умру, если найдут? Я пытался выкарабкаться, мучаясь от пронзающей боли, и тут услышал приглушенный стук копыт и крики - эти проклятые русские голоса доносились от овражка.
- Paslusha-tyeh! Ah, tam - skorah!
Позвякивание сбруи и топот приблизились; с другой стороны саней заржала лошадь, и я со стоном зажмурил глаза. Я ждал мучительной боли, с которой острие пики вонзится в мою грудь. Лошадь фыркнула прямо надо мной, я вскрикнул и открыл глаза. Из седел на меня взирали два всадника - закутанные в меха фигуры в мохнатых казачьих шапках, надвинутых на брови. Свирепые усачи спокойно продолжали таращиться.
- Помогите, - простонал я. - Pamagityeh, pajalsta!
Один из них подался вперед.
- On syer-yaznuh ranyin, - произнес казак, и оба рассмеялись, как над хорошей шуткой. Потом, к моему ужасу, говорящий вытащил из седельного мешка нагайку, сложил ее пополам и склонился надо мной.
- Nyeh zashta, - сказал он и осклабился.
Его рука вскинулась, я тщетно пытался спрятать голову. Череп расколола жгучая боль, и меня поглотила черная бездна.
VIII
Мне кажется, что жизнь моя была полна высшей справедливости - это выражение любят использовать чернорясые, чтобы замаскировать то злорадство, которое они испытывают, видя как какой-нибудь предприимчивый малый попадает впросак. Им бы доставило такое удовольствие - заявить елейный голоском, что я подорвался на собственной петарде, заложенной под Арабатом, и возразить было бы нечего. Вынужден согласиться: не выкинь я из саней Валю, Ист меня бы ни за что не бросил. В нем бы возобладали привязанность ко мне и уроки старой христианской школы, оттеснив военный долг на второй план. Но моя выходка в отношении его возлюбленной привела к тому, что он легко забыл про узы товарищества и братской любви, прикрывшись долгом - все эти его благочестивые разглагольствования о том, как-де ему жаль оставлять меня, являлись не чем иным, как лицемерным бредом, призванным успокоить его собственную совесть.
Знаю я этих наших истов и томов браунов. Такие никогда не чувствуют себя счастливыми, если их мораль не подвергается искушению, и дайте им лишь увериться, что они сделали правильный, христианский выбор - и им станет наплевать на всех остальных. Эгоистичные скоты. И чертовски ненадежные к тому же. Вот на меня вы можете положиться при любых обстоятельствах: я бы доставил новости Раглану, руководствуясь исключительно трусостью и самолюбием, и мне печали нет до Иста и Вали. Зато наш благочестивый Скороход не мог оставить меня, не посокрушавшись должным образом. Странно, не правда ли? Они и по сию пору губят нас своими сантиментами и моралью.
А уж тогда он расквитался со мной по полной. Если вы принадлежите к описанным выше персонам, испытывающим наслаждение, видя как закоренелый негодяй плюхается носом вниз в уготованную для него яму, вам доставит истинное удовольствие наблюдать ситуацию, в которой оказался старина Флэши. Поглядите, вот он я: с полузасохшей раной на голове, сломанным ребром, грубо перевязанным сыромятными ремнями, завшивленный после недели в вонючем подвале форта Арабат и с недобрым предчувствием внутри, вызванным видом капитана Николая Павловича Игнатьева.
Меня приволокли в караулку, а там - он: неизменная сигарета в зубах, жуткий, гипнотический взгляд каре-голубых глаз, выражающий не больше эмоций, чем взгляд змеи. С минуту Игнатьев смотрел на меня, пуская маленькие колечки дыма, а потом, не дрогнув не единым мускулом, стал хлестать меня по лицу перчатками. Я слабо дергался в руках державших меня казаков, пытаясь уклониться от его ударов.
- Нет! - кричал я. - Не надо, прошу! Пажалста! Я ведь пленный! У вас нет права так… так со мной обращаться! Я британский офицер… о, прошу! Я ранен… Бога ради, прекратите!
Он хлестнул меня еще раз, потом поглядел на свои перчатки, взвешивая их в руке. Затем скомандовал своим ледяным шепотом: "Сжечь их!" и бросил перчатки под ноги стоящему рядом с ним адъютанту.
- Ты, - обратился он ко мне, и голос его звучал еще более зловеще от того, что в нем не было ни малейшего намека на интонацию, - молишь о пощаде. Но ты ее не заслуживаешь. Ты - клятвопреступник и предатель самого худшего пошиба. Ты видел только уважительное, даже доброе отношение со стороны человека, который в трудный час обратился к тебе за помощью, возложив на тебя святую обязанность позаботиться о его дочери. Ты же отплатил ему тем, что совратил ее, пытался бежать и обрек девушку на смерть. Ты…
- Это ложь! - вскричал я. - Я этого не делал… это была случайность! Она выпала из саней… это не моя вина! Я правил, меня даже не было рядом!
Ответом на мои слова стал жест адъютанту, который еще раз врезал мне перчатками.
- Ты лжец, - говорит Игнатьев. - Офицер из преследовавшего вас отряда видел тебя. Пенчерьевский сам лично рассказал мне о том, как ты и твой товарищ Ист покинули Староторск, как вы подло воспользовались возможностью бежать…
- Это не было подлостью… мы не давали слова… У нас имелись права, как у любого военнопленного… Честь…
- Ты еще болтаешь о чести, - мягко перебивает Игнатьев. - Ты рассчитывал избежать возмездия, думая, что с Пенчерьевским покончено. Но люди не становятся казачьими гетманами за просто так. Он проложил себе путь к спасению, и дочь его, вопреки невообразимому твоему с ней обращению, выжила тоже.
- Благодарю за это Господа! - кричу я. - Поверьте, сэр, вы совершенно заблуждаетесь. У меня не было намерения предавать графа, и клянусь, я никогда не допускал жестокости по отношению к его дочери… Это был несчастный случай…
- Единственным несчастным случаем для тебе был тот, который помешал твоему бегству, уверяю тебя, - продолжает граф все тем же ровным, безразличным тоном. - Тебе предстоит пожалеть, что те сани не прикончили тебя на месте. Ибо твои поступки, как ты понимаешь, лишили тебя права рассчитывать на обращение с тобой не только как с благородным человеком, но и как с обычным преступником. Ты вне международных законов, вне милосердия. Только одна вещь может облегчить твои страдания.
Он сделал паузу, чтобы дать усвоить сказанное и закурить очередную сигарету. Адъютант поднес ему огня, я же ждал, дрожа и обливаясь потом.
- Мне нужен ответ на один вопрос, - заговорил Игнатьев, - и ты должен произнести его на своем родном языке. Солжешь или попытаешься отмолчаться, велю отрезать тебе язык.
Следующие слова он произнес по-английски:
- Почему вы попытались бежать?
Даже пребывая в высшей степени ужаса, я не решался сказать правду. Я понимал: стоит ему узнать, что мне известно про экспедицию в Индию, со мной все будет кончено.
- Потому… потому что нам представилась возможность… И в этом не было ничего бесчестного. И мы не хотели… не собирались причинить мисс Пенчерьевской вреда, клянусь…
- Ты лжешь. Ни один человек в вашем положении не предпринял бы столь безрассудной попытки бегства. Даже оставляя в стороне вопрос о бесчестности, вас ничто не вынуждало к тому. - Карий и голубой глаза, казалось, буквально ввинчиваются в мой мозг. - Мне сдается, я знаю причину - единственную разумную. И обещаю, через пять минут ты будешь корчиться в смертной агонии, если, конечно, не скажешь мне, что означают эти слова, - тут он помолчал, затянувшись сигаретой. - Номер Семь. - И выпустил дым через ноздри. - Если тебе, случайно, это ни о чем не говорит, ты тоже умрешь.
Деваться было некуда, надо признаваться. Я попытался раскрыть рот, но в горле пересохло. Потом я хрипло выдавил по-английски:
- Это план… вторжения в Индию. Прошу вас, бога ради, я узнал об этом случайно, я…
- Как ты проник в эту тайну?
Я выложил, как мы подслушивали в галерее и стали свидетелями его разговора с царем.
- Это была чистой воды случайность… Я не собирался шпионить… Это Ист, он же сказал, что мы обязаны попытаться бежать… Сообщить нашим… предупредить их! Я сказал, что это бесчестно, что с нами обращаются как с благородными людьми…
- Значит, майор Ист был с тобой, и все слышал?
- Да, да… Это была его затея, я же говорил! Мне она не нравилась… И когда он заговорил про побег, во время того жуткого нападения на Староторск… что я мог сделать? Но клянусь, мы не желали вреда… и это неправда, что я плохо обращался с мисс Пенчерьевской… клянусь своей честью, готов присягнуть на Библии…
- Заткните ему пасть, - говорит Игнатьев. - Отнесите на двор. И приведите заключенного. Любого.