Федор Вельяминов торопился домой, подхлестывая коня.
За три месяца брака он вспомнил позабытые давно чувства- тепло очага, и женщину, которая каждый раз встречала его улыбкой и объятием - красивую и молодую свою жену, что каждый раз смотрела на него так, что Федору немедленно хотелось отнести ее на руках на брачное ложе и остаться там с ней навсегда.
С покойницей Аграфеной было совсем по-другому. В последние годы брака, перед смертью ее, Федор испытывал к рано состарившейся, болезненной жене, жалость, а не желание. И даже то, что соединяет мужчину и женщину в брачной постели, стало для него источником тревоги, а не наслаждения - зная, что не живут у них дети, Федор всякий раз чувствовал, что подвергает свою жену почти смертельной опасности.
После ужина Федор пересел в большое кресло, а Феодосия, как это было у них заведено, принесла из своих горниц книгу, и устроилась у него на коленях. Сейчас они читали фабулы Эзопа и Федор с наслаждением слушал мелодичный голос жены, четко выговаривающий греческие слова.
Прочла она басню про льва и лису, и усмешливо взглянула на Федора:
- Вот так же и я, Федор Васильевич, смотрела на тебя вначале - не смея заговорить.
- А теперь привыкла? - он взялся руками за ее косы и распустил их так, что ее льняные волосы упали ниже талии.
- Привыкла-то, привыкла, - рассмеялась Феодосия, - а все ж остерегаюсь иногда - кто я перед львом?
- Львица, вот кто, - пробормотал Федор, открывая ее белоснежную шею и целуя то место, где, словно дорожка камешков, начинался позвоночник.
- Или то, что я вчера ночью слышал, помстилось мне? А, Феодосия? - он начал расстегивать ее опашень - медленно, аккуратно. "Потому что никто, кроме львицы, на такое не способен, боярыня".
Она приблизила губы вплотную к его уху и тихо, но ясно сказала: "Разве ж стала бы я львицей, ежели бы не лев, что рядом со мной?".
Каждый вечер Федор давал себе обещание, что велит сломать лестницу, что вела в их брачный покой - такой долгой казалась ему дорога наверх.
Она лежала в его объятьях, и обнаженное тело ее казалось Федору изваянием языческой богини, что видел он на картинках в рукописях, по которым учился. Светлые волосы золотились на подушке, губы были раскрыты в истоме, голова покоилась на его плече. Он аккуратно, нежно, совсем не так, как несколько минут назад, поцеловал ее сомкнутые, затрепетавшие под его губами веки.
Не открывая глаз, Феодосия сказала: "И кто из нас, боярин более молод? Каждый раз думаю - все же ты, а не я".
- Знаешь, как говорят? - он провел пальцами по ее щеке, бархатистой, нежной, словно лепесток цветка. "Молодого вина выпьешь, и скоро протрезвеешь, а старое - пьянит надолго. Ну, так как, боярыня - молодого тебе вина налить, али старого?"
- Да уж выбрала я, Федор, напиток, что мне по душе - не изменю ему до конца дней своих, - усмехнулась Феодосия.
- Вот и я тоже выбрал - он стал медленно, едва касаясь, целовать ее полуоткрытые губы, и сначала даже не понял, что жена ему шепчет.
Феодосия отвернулась и даже в полутьме почувствовала, что заливается вся жаркой краской.
- Понесла я, - еще раз прошептала она, спрятав лицо от Федора.
- Что? - он оторвался от ее губ и приподнялся на локте. "Что ты сказала?"
- Дитя у нас будет, Федор. Третий месяц как я непраздна, - Феодосия села, обхватив колени руками.
- Ты уверена? - он вдруг испугался, вспомнив, как это бывало у Аграфены - боль, муки, подурневшее, усталое лицо, и кровь, кровь умиравших в ее чреве младенцев.
- Да, - тихо ответила Феодосия. "Потому и не говорила тебе, что хотела удостовериться".
- Иди ко мне, - глухо сказал Федор, и, когда она одним легким, плавным движение оказалась рядом, он зарылся лицом в ее распущенные, еще пахнувшие летом волосы.
- Не бойся, - проговорила Феодосия, почувствовав всем телом своим, всей душой и его страх, и его надежду. "Доношу я нам здоровое дитя до срока, муж мой".
Федор вдруг, будто очнувшись, провел рукой по ее высокой груди и еще плоскому животу.
- Бог да благословит дитя наше, Феодосия, ибо истинно - зачато оно в любви, и в ней же рождено будет, - Федор вдохнул ее запах - миндаль, и цветущие травы, и шепнул Феодосии:
"Знаешь, чего бы я хотел сейчас?"
- Того же, чего и я, боярин? - Феодосия прильнула к нему, словно не было у нее иной защиты и опоры, и тихо сказала: "Возьми меня, муж мой, отец дитя нашего, возьми, ибо нет у меня другого счастья, кроме, как, когда ты желаешь меня".
Потом она заснула, а Федор почти всю длинную, осеннюю ночь лежал, баюкая ее, сомкнув руки на ее стройном теле там, где было еще незнакомое ему, но уже такое возлюбленное дитя.
Святки Вельяминовы провели в своей московской усадьбе. Хоша и легко Феодосия носила свое чрево, но Федор, раз и навсегда поклявшись себе, что будет оберегать и дитя ее от любых, пусть даже самых малых опасностей, не захотел ехать в подмосковную на праздники.
- Не потому я запрещаю это, Федосья, что не хочу, будто ты радовалась, - мягко сказал он, сообщая ей о своем решении. "Сама знаешь, зима в этом году поздняя, дороги еще не укатанные, лед….", - тут он осекся и замолчал, выругав себя втайне, - совсем некстати было напоминать жене о том, как погиб ее первый муж. "Дорога в подмосковную длинная, ежели что случится, - кто нам поможет? Даже если взять в дорогу бабку повивальную - все равно опасно".
Феодосия лишь вздохнула - понятно было, что не стоило даже упоминать о прогулках верхом или катании на санях с горки.
Оставшись в Москве, Федор каждый вечер приезжал домой пораньше - невместно и опасно было боярыне в тягости разгуливать одной по Москве. Короткая санная прогулка - кучер, по приказанию Федора, заботился о том, чтобы кони еле переставляли ноги, - и опять домой, в горницы.
- Мнится мне, Федор, - язвительно сказала Феодосия раз за воскресным обедом, - что, как по тебе, будто сделана я из глины, да и разбиться могу ненароком. Здоровье у меня хорошее, дитя растет, как ему и полагается, - что случится, ежели, скажем, я к боярыне Воронцовой съезжу? Однако ж ты меня теперь одну никуда не отпускаешь.
Муж, молча, отодвинул блюдо, стоявшее перед ним, и вышел из горницы, от души хлопнув дверью, - так, что затряслись косяки.
- Ровно бешеный, - вздохнула Феодосия. "Как сказала я ему, что понесла, так изменился он - не узнать. Будто я сосуд драгоценный - завернули меня бережно и поставили на полку". Она уткнула лицо в рукава опашеня, и вдруг почувствовала рядом Федора.
- Прости, - сказал он, садясь рядом с ней, и привлекая ее к себе. "Прости, Федосья. Не повторится более это. Не хотел я тебе говорить, да, видно, придется".
- Что такое? - Феодосия посмотрела в лицо мужу и ужаснулась - никогда еще не видела она Федора таким.
- Вот ты носишь дитя наше, дай Бог, не последнее, Федосья, и для тебя оно - первое. Не хоронила ты, упаси Боже, младенцев, не видела, как страдает кровь и плоть твоя, и страдает-то как - ни словечка сказать не может! - Федор на мгновение прервался, и Феодосия побоялась взглянуть ему в глаза.
- Берешь его, маленького, беспомощного, на руки, и слышишь, как вздыхает он в последний раз, и сердечко его бьется все реже, и видишь - слезки у него на глазах, потому, хоть он и младенчик, но боль-то она одна - что у взрослого, что у ребенка.
А потом гробик этот крохотный, будто кукла в нем, и курят ладаном, и поют, а ты стоишь и думаешь - Господи, да меня лучше возьми, какой же родитель за свое дитя не пострадает, боль не потерпит?
Что ж ты, Господи, младенчика-то невинного так мучаешь, за что это ему? И, стыдно сказать, проклинаешь Бога. А потом все заново. И так восемь раз, Федосья, восемь раз стоял я у гроба детей своих.
Никогда не видела Феодосия своего мужа плачущим, и сейчас он сдерживался изо всех сил, сцепив, зубы, сжав лежащую на столе руку в кулак.
- Федя, - шепнула она. "Федя, родной мой, прости меня".
- Потому и берегу я тебя, Феодосия, что, кроме тебя, и дитяти нашего не рожденного, нет у меня более никого. - Федор, обняв ее, поцеловал в теплый лоб, - там, где начинались соломенные, мягкие волосы. "Матвей что - он ровно отрезанный ломоть, и не в дому уже вовсе, а вы со мной до конца дней моих будете.
Немного их, тех дней, осталось, любимая, - увидев, как Феодосия хочет что-то сказать, Федор мягко приложил палец к ее губам, - и хочу я, чтобы ты провела ты их со мной в радости и веселии, прославляя Всевышнего, а, не проклиная Его".
- Не знала я, Федор, что так бывает, - задумчиво сказала Феодосия.
- Про что не знала? - спросил Вельяминов.
- Не знала я, муж мой, что может женщина так любить мужчину, как я тебя.
- Васю, - Феодосия застыла на мгновение, и, встряхнув головой, продолжила, - "Васю покойного я совсем по-иному любила. А ты мне будто глаза раскрыл - просыпаюсь я и радуюсь, что ты рядом со мной, днем вспоминаю тебя - все ли ладно у боярина, здоров ли он, какие у него дела и заботы, вечером вижу тебя, и сердце мое спокойно. А ночью… - тут Феодосия замолчала и залилась краской.
- Ну, уж, боярыня, сказавши слово, скажи и второе, - рассмеялся Федор. "Начала, так не отступай".
- А ночью думаю - милостив Бог ко мне, что оказалась я удостоенной такого мужа, - твердо глядя в глаза Федору, закончила Феодосия.
Он хмыкнул и, подняв ее за подбородок, вгляделся в серые, с прозеленью глаза.
- Ты что ж, боярыня, думаешь, что Господь свои милости только по ночам оказывает? Бог, - Он, Феодосия, - как сказано в Псалмах Давидовых, - "не спит и не дремлет". Бывает, и днем удостоит людей Своего присутствия.
Феодосия почувствовала, что покраснела не только лицом, но и телом. "Невместно же…" - слабым голосом сказала она.