- Господи, Иисус всемогущий и всемилостивый, - мысленно молился Федор, работая веслами и с радостью ощущая, что тело его все еще сильно, а душа жаждет радости. "Убереги венчанную жену мою, Феодосию, от всякого зла и напасти, сохрани ее в мире и спокойствии, ибо Ты знаешь - жизнь свою я за нее отдам, каплю за каплей".
Феодосия смотрела на мужа, как будто первый раз в жизни, как тогда, майским вечером в горнице у Воронцовых, где его синие глаза встретились с ее, серыми, и где она поняла, что пойдет за ним в счастье и печали, в беде и празднике, до самого края земли и неба. Его темные волосы трепал свежий речной ветер, сильные губы почти незаметно шевелились, будто говорил он сам с собой. Лодка мягко уткнулась в песчаный берег.
Над ними вздымался дремучий бор, а у дороги, ведущей вверх от переправы, у коновязи тихонько заржали два коня - вороной и белый. Федор подал жене руку, помогая выбраться из лодки, и изо всех сил стиснул зубы - темная река за ее спиной пошла рябью, волосы Феодосии разметало и мстилась она Федору русалкой, наядой, подобно тем, о ком он читал в старинных книгах.
Кони, почуяв человека, вскинули головы. Драгоценный белый иноходец под женским седлом, тайно купленный Федором в Литве и привезенный в Москву всего за три дня до свадьбы, потянулся нежными губами к Феодосии. Она протянула к нему узкую ладонь, погладила по холке.
- Твой, - приблизив губы к ее уху, сказал Федор. "Садись". Феодосия птицей взлетела в седло, опершись на руку мужа. Она вспомнила, как в юности скакала с отцом по бесконечным северным равнинам, под низким, могучим небом, ощущая на лице влажное дыхание ветра с Варяжского моря.
Здесь было все иное - крутой откос реки, тихий лес, усыпанное звездами полночное небо, сладкий запах уходящего лета, доносящийся со скошенных лугов. Федор осадил своего коня, и, наклонившись к Феодосии, коснулся губами ее волос. Рука об руку, они пустили коней шагом, приноравливаясь к их ходу, а потом, разняв пальцы, пустились быстрой рысью, через поля, на юг вдоль реки.
Спешились на маленькой поляне. Узкий ручей журчал в устланном камнями ложе, быстро стекал вниз, к реке. Феодосия почувствовала совсем рядом дыхание мужа, и, потянувшись, привстав на цыпочки - как бы высока она ни была, но Федор был выше, - медленным и сильным движением обняла его.
Федор смотрел на нее, выступившую из шелковых одежд, со струящимися по спине волосами, отливающую жемчугом в лунном свете, и чувствовал ее всем телом - жаркую, близкую, зовущую.
Не разнимая объятия, они опустились на еще хранящую дневное тепло траву. На краю поляны белый иноходец поднял голову и тихонько, грустно заржал, тоскуя по оставшейся в родных краях подруге.
Феодосия будто плыла, ровно и вправду обернулась она чайкой над Волховом. Исчезло все вокруг, и она не знала более, где верх и где низ, где твердь земная, и где пространство небес. Сильные руки Федора удерживали ее на самом краю - еще шаг, и рухнет она в небытие, туда, откуда нет возврата, туда, где, только темная кровь, стучащая в висках, хмель и забытье.
- Отпусти, - шепнула она Федору, на мгновение, разомкнув с ним губы. "Не бойся, муж мой. Отпусти нас".
До сих пор он молчал, обменявшись с Феодосией лишь несколькими словами, но сейчас, услышав ее нежный голос, ощущая ее влагу, сладость, мягкость ее волос, ее запах - будто напоенное солнцем поле, он едва слышно застонал.
Даже в мечтах своих не смел, представить Федор того, что стало сейчас самой целью и сутью жизни для него. Одно он знал уверенно - нет, и никогда уже не будет для него кого-то другого, кроме нее, - лежащей сейчас в его объятьях, тянущейся к нему, будто изнемогая от жажды, его венчанной жены.
Феодосия и не знала, что бывает так. Словно все, что наполняло ее жизнь до этого мгновения, исчезло, растворилось в ночном воздухе, и остались только они вдвоем - никого и ничего не было вокруг, да и не могло быть. Будто только что был сотворен мир - для них, для Феодосии и Федора, и сам Всевышний осенил их своей милостью, - создал лес и реку, устелил землю цветами, зажег звезды в глубине небес.
- Всякое дыхание да славит Господа, - подумала Феодосия, прежде чем забыть и слова, и языки, и всю себя - чтобы раствориться, слиться с мужем, стать единым целым, и не расставаться более, никогда.
Боярыня Феодосия обустроила свои горницы в московской усадьбе зело причудливо. Книги, что доставили по ее приказу из тверских владений Тучковых и отчего дома в Новгороде, были сложены в особых шкапах. На стене там висели чудесные часы с боем немецкой работы, а в сундуках вдоль стены хранились сушеные травы и готовые лекарские снадобья.
Работала Феодосия за высокой конторкой - там она растирала травы, смешивала ингредиенты, или, задумавшись над рецептом, покусывала гусиное перо. В особой, рукой Феодосии переплетенной книге, ее мелким почерком были записаны лечебные сборы: "от лихоманки", "от почечуя", от "грудницы".
Для отдыха в горнице стояла тонкой работы шахматная доска с фигурами из рыбьего зуба и янтаря. Федор подарил ее Феодосии, - оба они хорошо играли в шахматы.
Пахло в горнице приятно - будто бы лесом или солнечным лугом.
- Как хорошо-то у тебя тут, матушка Феодосия, - напевным московским говорком протянула боярыня Воронцова, опускаясь в покойное, обитое бархатом кресло. "И тепло как, словно в раю. И что же, сколько книг-то у тебя, будто в либерее у царя Ивана Васильевича!"
Побывать в либерее - знаменитой библиотеке царя Ивана, начало которой положила еще царица Софья Палеолог, - было давней мечтой Феодосии. Там, по рассказам, сохранялись рукописи из разрушенной Александрийской библиотеки и старинные карты.
- Ну, уж! - рассмеялась Феодосия, быстро расставляя на столе разные взвары и заедки - пряники, огурцы и тыквы, вареные в меду, дорогую диковинку - колотый сахар. "У царя Ивана книг-то, говорят, полные палаты, а у меня - десятка три наберется".
За трапезой Прасковья несколько раз внимательно глядела на Феодосию, примечая изменения в лице подруги - чуть втянувшиеся щеки, тени под ясными серыми глазами, и то, как боярыня посреди беседы вдруг замирала на мгновение, будто прислушиваясь к себе.
Ничего сладкого Феодосия не ела, велев подать себе самого простого ржаного хлеба с солью.
- Зубы что-то ноют, а от сластей еще больше, - отмахнулась она от расспросов Прасковьи.
- Понесла, - уверенно подумалось Прасковье. "Господи, оборони от беды, первого ребеночка-то в такие года рожать. Петя-то у меня третий был, так и то чуть не померла".
Прасковья даже поежилась, вспоминая те страшные два дня - Петя был крупный, шел спинкой, как ни старалась повивальная бабка, а ручку младенцу все же сломала, да и сама Прасковья после родов еще месяц не вставала.
Уже садясь в возок, Прасковья вдруг быстро притянула к себе Феодосию и прошептала: "А ты все же матушке - заступнице, Богородице, молись, боярыня…". Вельяминова улыбнулась и на мгновение приложилась прохладными губами к щеке Прасковьи.
- Зубы, как же, - усмехнулась Прасковья, откинувшись на подушки возка. "Да ни у кого на Москве таких жемчужных зубов нет, чему там болеть-то! А все же хороша матушка Феодосия, хоть и ученая, а хозяйственная, и травница справная!"
И Прасковья, перебирая в руках атласные мешочки со снадобьями, что дала ей Феодосия - Пете от кашля, мужу Михаилу - от болей в давно раненой ноге, Маше, что недавно заневестилась, - по женской части, - незаметно задремала под ровный ход возка.
Феодосия постояла еще во дворе усадьбы, кутаясь в соболью шубку, и ежась под ноябрьским, пронзительным ветерком.
"Прасковью не обманешь, - подумала она, глядя в низкое, серое небо. "Троих родила, глаз у нее наметанный".
По расчетам Феодосии, был уже третий месяц, как она понесла. Чуть болели едва набухшие груди, да по утрам, почуяв запах кушаний из поварни, она стискивала зубы и едва удерживалась от рвоты.
Федор пока ничего не приметил - боярыня так же скакала на своем белом иноходце, когда выбирались они одни, без слуг, на прогулку в подмосковной, так же узки были ее бедра, и лицо, чуть похудевшее, все так же сияло белоснежной кожей.
- Сказать бы надо, - подумала Феодосия, легко взбегая вверх по узкой лестнице в свои горницы. "Матвея сегодня не будет, у царя он, вот и скажу".
За три месяца замужней жизни Феодосия едва три раза видела своего пасынка - после их свадьбы муж выделил Матвею отдельные горницы, со своим входом.
Юноша был вежлив и приветлив, но, мнилось Феодосии иногда, взгляд его был совсем не отроческим - холодные, спокойные глаза были у Матвея, и смотрел он так, как будто размышлял - что за человек передо мной и чем он мне полезен?
"А ежели мальчик?" - подумалось Феодосии. "Второй наследник, и Матвей еще возомнит себе, будто соберется его отец обделить, упаси Господи".
К приезду мужа Феодосия всегда переодевалась - если ужинали они по-домашнему, вдвоем, она снимала бабью кику, и закручивала светлые косы тяжелым узлом на затылке.
На белой шее переливалось подаренье Федора - драгоценное ожерелье из алмазов и индийских сапфиров, и одевала Феодосия расшитый серебром лазоревый опашень.
Каждый раз, ловя на себе взгляд Федора, она смущалась - покойный ее муж смотрел на Феодосию всегда ровно, - нежно и ласково, - а тут, сидя напротив Федора в крестовой горнице, она чувствовала, будто нет на ней ни скрывающей фигуру одежды, ни аккуратно убранных волос.
Она и не думала, что так бывает - почти восемь лет прожив с мужем, Феодосия была уверена, что известно ей все, про то, что случается между мужчиной и женщиной в брачной постели. Оказалось же, что знает она мало, и каждый раз Феодосия отдавалась на волю Федора и позволяла вести себя все дальше, по тем дорогам, что были ее ранее неведомы.