Анастасия чуть не закричала от ужаса, но Иван быстрым, каким-то кошачьим движением зажал ей рот ладонью. Она смотрела расширенными от страха глазами на удалявшегося прочь царя - он был высокий, сухощавый, и двигался легко, как рысь.
Потом она поняла, что каждую ночь царь в одиночестве обходил опочивальни с девицами, любуясь их сонной прелестью, отмечая тех, кого потом отберут в число счастливых двенадцати, а из них уже царь и возьмет себе одну-единственную.
Когда Иван, по обычаю, обойдя все двенадцать девиц, остановился перед Анастасией и протянул ей вышитый платок - знак его выбора, она чуть не потеряла сознание от волнения.
Однако сомлеть в эту минуту означало смерть - не только для нее, но и для всей семьи.
Сразу же могли пойти слухи, что избранная царица нездорова, и что мать ее скрыла это, отправляя ее на смотрины. Анастасия представила себе ссылку куда-нибудь в Заонежье, сжала зубы и с поклоном приняла платок.
Иван вдруг улыбнулся, чем чрезвычайно удивил ее - лицо у него было недоброе, даже хищное, но сейчас в его желто-зеленых глазах плясали искорки смеха.
Позже Анастасия поняла, что у мужа ее настроение меняется так же быстро, как и погода в весенней Москве. Надо было отдать должное Ивану - он не заставлял Анастасию участвовать в своих забавах, по-своему оберегая и уважая ее. Однако слухи, слухи - на чужой роток не накинешь платок.
Анастасия потянулась и хлопнула в ладоши. Таз для умывания внесла Феодосия, и царица еще раз, как всегда, поразилась красоте этой скромной новгородки.
- Доброго утра, царица-матушка - пропела своим северным говором Феодосия. "Хорошо ли спалось?"
- Да не очень, - зевнула Анастасия. "Все духота эта, да и воняет здесь, в Москве, ужасно".
- Так, царица-матушка, как не вонять, ежели не убирали в покоях уже неделю. - Феодосия подала Анастасии богато вышитое полотенце. "Девки-то прислужницы совсем разленились, только языками чешут".
Анастасия покраснела. Она знала за собой этот грешок - проведя детство в бедной усадьбе, она зачастую даже не знала, как справиться с леностью слуг. Сама же убирать она не хотела - невместно это было царице московской!
- Так может, Федосья, ты хоть их приструнишь? Правда, вон какие-то тряпки грязные валяются - Анастасия указала в угол опочивальни, где было кучей свалено ношеное белье.
"Как тут еще клопы не завелись - ума не приложу!"
- Ну, мух-то и так хватает, - сухо заметила Феодосия, убирая таз с полотенцем. "Вот что я вам скажу, государыня-матушка, берите возки и поезжайте на день в Коломенское. Там тишина, не то, что здесь, в Москве - гвалт беспрестанный. Отдохнете, искупаетесь - с такой жарой, говорят, вода в реке, будто молоко парное. А я останусь, да и уберемся тут, как следует".
Прасковья Воронцова, готовившая в соседней горнице платье царицы, замерла, прислушиваясь, с летником в руках. "Самое время", - подумала она, "без лишних ушей оно и легче завести разговор".
Когда возки, груженные царицей, ближними боярынями, мамками и сенными девками медленно поползли через наплавной мост, соединявший Тверскую и Серпуховскую дороги, Прасковья с Феодосией согнали в покои царицы прислужниц и начали уборку.
Сами боярыни заперлись в опочивальне царицы и принялись за разбор ее платьев - Анастасия, ровно малый ребенок, едва поносив, бросала в угол покоев опашени с драгоценными камнями и расшитые летники.
- А что, боярыня, - сказала Прасковья, искоса взглянув на Феодосию, - долго ль еще вдоветь-то располагаешь? Не пора ли тебе своим домком зажить?
- Да вот, - Феодосия вздохнула, - свахи-то ездят к моим сродственникам, да не пригляделся мне никто. После Васи покойного и думать ни о ком не хочу.
- Лукавишь, боярыня, - Прасковья усмехнулась, и перекусила нитку, которой пришивала пуговицу к опашеню, крепкими белыми зубами, - ой, лукавишь.
- Ты, Прасковья, сколько лет с мужем живешь? - спросила Феодосия. "Пятнадцать вроде?"
- На Красную горку пятнадцать было, да - ответила Воронцова.
- И, сколь я помню, говорила ты, что замуж тебя родители не неволили, мол, ежели придется человек по сердцу, так дадим свое благословение?
- Верно, - сказала Прасковья, и вдруг вспомнила лето после венчания, жаркий июнь в подмосковной вотчине Воронцовых, и аромат цветов на том самом лугу, где в полуденной хмари и понесла она своих близнецов. Было ней тогда чуть менее пятнадцати, а Михайле - семнадцать, и были у нее волосы черны, ровно вороново крыло, а глаза сияли нездешней лазурью.
- Так вот и меня батюшка не неволил, - сказала Феодосия, и удивилась тому, что боярыня Воронцова будто слезу сморгнула с прекрасных очей. "Тяжеленько мне, боярыня, Васю забыть, не так уж много времени и прошло".
- Однако ж, - твердым голосом ответила Прасковья, "не думаешь же, ты, Федосья Никитична, век бобылкой жить? Опять же, ты не у себя в дому сейчас, и не в родительской вотчине, уж, казалось бы, надо и свое хозяйство заводить".
- Так вот и сватают все на хозяйство-то, Прасковья Ивановна, да у кого жена преставилась, и с детками ему одному не управиться, - вздохнула Феодосия. "Не ради меня самой сватают, боярыня".
- Есть один боярин, - начала Прасковья неуверенно, - роду хорошего, богатый, и хоть и вдовец, но сыны у него уже взрослые, один монашествует. К царю он близок, а насчет хозяйства - не ради оного тебя сватает, а потому, что видел тебя".
- Но не говорил же! - Феодосия смяла в руках царицыну рубашку. "Как же можно девицу али вдову сватать, даже, словом с ней не перемолвившись! Не кривая, не косая, и, слава Богу! А вдруг я дура набитая, али двух слов связать не могу. Да, впрочем, у вас тут на Москве это все равно - у вас жены сидят, аки колоды, в теремах, к людям им хода нет".
- А ты, матушка-боярыня, не серчай, а далее послушай, - мягко остановила ее Прасковья.
"Боярин тот - сродственник мой близкий, и ежели ты хочешь с ним встретиться, то готовы мы с Михайлой пособить.
- Наедине, что ли? - ахнула заалевшая щеками Феодосия. "Невместно же!"
- Нет, конечно. Но и поговорить, коли друг другу по сердцу придетесь, можно будет. Только вот, Федосья Никитична, должна я тебе сказать сразу, что не молоденек боярин-то.
- Ну, я тоже не слеточек какой, - рассмеялась Феодосия.
- В два раза тебя старше, - жестко сказала Прасковья. "Брат мой двоюродный, Федор Вельяминов. Ну, так что сказать мне ему, боярыня?"
Феодосия еще гуще заалела, и прикусила нежную губу. "Хотела бы я с ним свидеться" - едва слышно, опустив голову и отворотив взгляд, ответила она.
Позже Феодосия вспоминала дни, проведенные ею до встречи с Федором, как наполненные дурманом - взяв, что в руки, она сразу это и роняла, не слышала, что ей говорят, и все смотрела, смотрела в жаркое майское небо, где вереницей шли белые, ровно сахарные облака.
Федора Вельяминова она заприметила давно - поди не увидь этакого медведя, на голову выше и вдвое шире в плечах, чем большинство остальных бояр. Изредка, на богослужениях, она бросала на него быстрые взгляды из-под ресниц, и сразу чувствовала, как алеют у нее щеки - нравился ей боярин Федор, ох как нравился!
Был он совсем не похож на покойного Васю Тучкова - невысокого, худощавого, с льняными северными волосами. С Васей Феодосия была знакома с детства, и все было понятно, что, войдя в возраст, они повенчаются - понимали они друг друга с полуслова, - мягкие, чуть нелюдимые, улыбчивые, ровно и не муж с женой, а брат с сестрой.
И любились они с Васей так же - спокойно и нежно, и не ведалось Федосье, что есть на свете любовь иная. Сейчас же, глядя исподволь на Федора, она чувствовала, как тяжелеет у нее высокая грудь, раскрываются и влажнеют губы и перехватывает дыхание. Было это совсем по-иному, чем с покойным мужем, и Феодосия страшилась, и одновременно тянулась к этому, еще неведомому ей, чувству.
Прасковья Воронцова долго думала, как бы устроить свидание Федора с Феодосией.
Пригласить к себе сродственника она могла в любой день - на то он и сродственник, но вот как бы Феодосии оказаться в то же время в усадьбе Воронцовых? Хоть и вдовела боярыня, но была молодой и бездетной - невместно ей было одной ездить по Москве.
- Ох, боюсь, придется боярину Федору засылать сваху, - сказала Прасковья озабоченно, снимая тяжелую, надоевшую за день кику, и встряхивая гладкими, до пояса, угольно-черными власами. "А Федосья Никитична, пожалуй, и упрется, аки ослица валаамова - как же, мол, сватать, не поговорив вперед с невестой? Вот же несговорчивый они народ, новгородцы-то".
- Ну, - усмешливо сказал Михаил, уже лежавший на постели, - помнится мне, одна боярышня с глазами васильковыми точно так же когда-то уперлась. Не хочу, мол, не поговоривши-то. И что же - посадили молодца и девицу рядом, девица взор в пол как устремила, так и не взглянула на молодца ни разу.
- Смотрела я на тебя, - рассмеялась Прасковья, - исподтишка только. А ты тоже, конечно, герой был - хоть бы полсловечка вымолвил".
- Поди тут что вымолви, когда рядом такая краса неописанная, - Михаил привлек к себя севшую рядом Прасковью и зарылся лицом в ее распущенные волосы. "Я и сейчас-то иногда теряюсь, на тебя глядя".
- Ну, Феодосия-то не я, - Прасковья удовлетворенно вытянулась рядом с мужем, - эта за словом в карман не полезет".
В конце концов, именно Михаил, слушая размышления жены, вдруг сказал: "Да чего проще-то! Петины именины на носу, мы с тобой поедем к Федосьиным родственникам, заберем ее и потом привезем обратно. Не о чем-то будет слухи распускать, буде даже если кто захочет".