Он повернулся на каблуках и ушел в караульню, насвистывая фрондерскую песенку.
Весь обратный путь Мазарини ехал в раздумье: все услышанное им от Коменжа, Гито и Вилькье убеждало его, что в трудную минуту за него никто не постоит, кроме королевы; а королева так часто бросала своих друзей, что поддержка ее казалась иногда министру, несмотря на все принятые им меры, очень ненадежной и сомнительной.
В продолжение своей ночной поездки, длившейся около часа, кардинал, расспрашивая Коменжа, Гито и Вилькье, не переставал наблюдать одного человека. Этот мушкетер, который сохранял спокойствие перед народными грозами и даже бровью не повел ни на шутки Мазарини, ни на те насмешки, предметом которых был сам кардинал, казался ему человеком необычным и достаточно закаленным для происходящих событий, а еще больше для надвигающихся в будущем.
К тому же имя д’Артаньяна не было ему совсем незнакомо, и хотя он, Мазарини, явился во Францию только в 1634 или 1635 году, то есть лет через семь-восемь после происшествий, описанных нами в предыдущей книге, он все-таки где-то слышал, что так звали человека, проявившего однажды (он уже позабыл, при каких именно обстоятельствах) чудеса ловкости, смелости и преданности.
Эта мысль настолько занимала его, что он решил немедленно разобраться в этом деле, но за сведениями о д’Артаньяне не к д’Артаньяну же было обращаться! По некоторым словам, произнесенным лейтенантом мушкетеров, кардинал признал в нем гасконца; а итальянцы и гасконцы слишком схожи и слишком хорошо понимают друг друга, чтобы относиться с доверием к тому, что каждый из них может наговорить о самом себе. Поэтому, когда они подъехали к стене, окружавшей сад Пале-Рояля, кардинал постучался в калитку (примерно в том месте, где сейчас находится кафе "Фуа"), поблагодарил д’Артаньяна и, попросив его обождать во дворе, сделал знак Гито следовать за собой. Оба сошли с лошадей, бросили поводья лакею, отворившему калитку, и исчезли в саду.
- Дорогой Гито, - сказал кардинал, беря под руку старого гвардейского капитана, - вы мне напомнили недавно, что уже более двадцати лет состоите на службе королевы.
- Да, это так, - ответил Гито.
- Так вот, мой милый Гито, - продолжал кардинал, - я заметил, что вы, кроме вашей храбрости, которая не подлежит никакому сомнению, и много раз доказанной верности, отличаетесь еще и превосходной памятью.
- Вы это заметили, монсеньор? - сказал гвардейский капитан. - Черт, тем хуже для меня.
- Почему?
- Без сомнения, одно из главных достоинств придворного - это умение забывать.
- Но вы, Гито, не придворный, вы храбрый солдат, один из тех славных воинов, которые еще остались от времен Генриха Четвертого и, к сожалению, скоро совсем переведутся.
- Черт побери, монсеньор! Уж не пригласили ли вы меня сюда для того, чтобы составить мой гороскоп?
- Нет, - ответил Мазарини, смеясь, - я пригласил вас, чтобы спросить, обратили ли вы внимание на нашего лейтенанта мушкетеров.
- Д’Артаньяна?
- Да.
- Мне ни к чему было обращать на него внимание, монсеньор: я уже давно его знаю.
- Что же это за человек?
- Что за человек? - воскликнул Гито, удивленный вопросом. - Гасконец.
- Это я знаю; но я хотел спросить: можно ли ему вполне довериться?
- Господин де Тревиль относится к нему с большим уважением, а господин де Тревиль, как вы знаете, один из лучших друзей королевы.
- Я хотел бы знать, показал ли он себя на деле…
- Храбрым солдатом? На это я могу ответить вам сразу. Мне говорили, что при осаде Ла-Рошели, под Сузой, под Перпиньяном он совершил больше, чем требовал его долг.
- Но вы знаете, милый Гито, мы, бедные министры, нуждаемся часто и в другого рода людях, не только в храбрецах. Мы нуждаемся в ловких людях. Д’Артаньян при покойном кардинале, кажется, был замешан в крупную интригу, из которой, по слухам, выпутался очень умело?
- Монсеньор, по этому поводу, - сказал Гито, который понял, что кардинал хочет заставить его проговориться, - я должен сказать, что мало верю всяким слухам и выдумкам. Сам я никогда не путаюсь ни в какие интриги, а если иногда меня и посвящают в чужие, то ведь это не моя тайна, и ваше преосвященство одобрит меня за то, что я храню ее ради того, кто мне доверился.
Мазарини покачал головой.
- Ах, - сказал он, - честное слово, бывают же счастливцы министры, которые узнают все, что хотят знать.
- Монсеньор, - ответил Гито, - такие министры не меряют всех людей на один аршин: для военных дел они пользуются военными людьми, для интриг - интриганами. Обратитесь к какому-нибудь интригану тех времен, о которых вы говорите, и от него вы узнаете, что захотите… за плату, разумеется.
- Хорошо, - поморщился Мазарини, как всегда бывало, когда речь заходила о деньгах в том смысле, как про них упомянул Гито, - заплатим… если иначе нельзя.
- Вы действительно желаете, чтобы я указал вам человека, участвовавшего во всех кознях того времени?
- Per Вассо! - воскликнул Мазарини, начиная терять терпение. - Уже целый час я толкую вам об этом, упрямая голова!
- Есть человек, по-моему, вполне подходящий, но только согласится ли он говорить?
- Уж об этом позабочусь я.
- Ах, монсеньор, не всегда легко заставить говорить человека, предпочитающего молчать.
- Ба! Терпением можно всего добиться. Итак, кто он?
- Граф Рошфор.
- Граф Рошфор?
- Да, но, к несчастью, он исчез года четыре назад, и я не знаю, что с ним сталось.
- Я-то знаю, Гито, - сказал Мазарини.
- Так почему же вы сейчас жаловались, ваше преосвященство, что ничего не знаете?
- Так вы думаете, - сказал Мазарини, - что этот Рошфор…
- Он был предан кардиналу телом и душой, монсеньор. Но предупреждаю, это будет вам дорого стоить: покойный кардинал был щедр со своими любимцами.
- Да, да, Гито, - сказал Мазарини, - кардинал был великий человек, но этот-то недостаток у него был. Благодарю вас, Гито, я воспользуюсь вашим советом, и притом сегодня же.
Оба собеседника подошли в это время ко двору Пале-Рояля; кардинал движением руки отпустил Гито и, заметив офицера, шагавшего взад и вперед по двору, подошел к нему.
Это был д’Артаньян, ожидавший кардинала по его приказанию.
- Пойдемте ко мне, господин д’Артаньян, - проговорил Мазарини самым приятным голосом, - у меня есть для вас поручение.
Д’Артаньян поклонился, прошел вслед за кардиналом по потайной лестнице и через минуту очутился в кабинете, где уже побывал в этот вечер.
Кардинал сел за письменный стол и набросал несколько строк на листке бумаги.
Д’Артаньян стоял и ждал бесстрастно, без нетерпения и любопытства, словно военный автомат, готовый к действию или, вернее, к выполнению чужой воли.
Кардинал сложил записку и запечатал ее своей печатью.
- Господин д’Артаньян, - сказал он, - доставьте немедленно этот ордер в Бастилию и привезите оттуда человека, о котором здесь говорится. Возьмите карету и конвой да хорошенько смотрите за узником.
Д’Артаньян взял письмо, отдал честь, повернулся налево кругом, не хуже любого сержанта на ученье, вышел из кабинета, и через мгновение послышался его отрывистый и спокойный голос:
- Четырех конвойных, карету, мою лошадь.
Через пять минут колеса кареты и подковы лошадей застучали по мостовой.
Глава 3
Два старинных врага
Когда д’Артаньян подъехал к Бастилии, пробило половину девятого.
Он велел доложить о себе коменданту тюрьмы, который, узнав, что офицер приехал с приказом от кардинала и по его повелению, вышел встречать посланца на крыльцо.
Комендантом Бастилии был в то время г-н дю Трамбле, брат грозного любимца Ришелье, знаменитого капуцина Жозефа, прозванного Серым Кардиналом.
Когда во времена заключения в Бастилии маршала Бассомпьера, просидевшего ровно двенадцать лет, его товарищи по несчастью, мечтая о свободе, говорили, бывало, друг другу: "Я выйду тогда-то", "А я тогда-то", - Бассомпьер заявлял: "А я, господа, выйду тогда, когда выйдет и господин дю Трамбле". Он намекал на то, что после смерти кардинала дю Трамбле неминуемо потеряет свое место в Бастилии, тогда как он, Бассомпьер, займет свое - при дворе.
Его предсказание едва не исполнилось, только в другом смысле, чем он думал; после смерти кардинала, вопреки общему ожиданию, все осталось по-прежнему: г-н дю Трамбле не ушел, и Бассомпьер тоже чуть не просидел в Бастилии до конца своей жизни.
Господин дю Трамбле все еще был комендантом Бастилии, когда д’Артаньян явился туда, чтобы выполнить приказ министра. Он принял его с изысканной вежливостью; и так как он собирался как раз сесть за стол, то пригласил и д’Артаньяна отужинать вместе.
- Я и рад бы, - сказал д’Артаньян, - но, если не ошибаюсь, на конверте стоит надпись: "Очень спешное".
- Это правда, - сказал дю Трамбле. - Эй, майор, пусть приведут номер двести пятьдесят шесть.
Вступая в Бастилию, узник переставал быть человеком и становился номером.
Д’Артаньян невольно вздрогнул, услышав звон ключей; ему не захотелось даже сойти с лошади, когда он увидел вблизи забранные решетками окна и гигантские стены, на которые он глядел раньше только с той стороны рва и которые однажды так напугали его лет двадцать тому назад.
Раздался удар колокола.
- Я должен вас оставить, - сказал ему дю Трамбле, - меня зовут подписать пропуск заключенному. До свидания, господин д’Артаньян.