- Идите, я следую за вами. Или нет, постойте, лучше пройдем здесь. Бернуин, посвети нам.
Слуга взял свечу, а кардинал взял со стола маленький вырезной ключ, и, выйдя по потайной лестнице, они через минуту очутились во дворе Пале-Рояля.
Глава 2
Ночной дозор
Десять минут спустя маленький отряд выехал на улицу Добрых Ребят, обогнув театр, построенный кардиналом Ришелье для первого представления "Мирам"; теперь здесь, по воле кардинала Мазарини, предпочитавшего литературе музыку, шли первые во Франции оперные спектакли.
Все в городе свидетельствовало о народном волнении. Многочисленные толпы двигались по улицам, и, вопреки тому, что говорил д’Артаньян, люди останавливались и смотрели на солдат дерзко и с угрозой. По всему видно было, что у горожан обычное добродушие сменилось более воинственным настроением. Время от времени со стороны рынка доносился гул голосов. На улице Сен-Дени стреляли из ружей, и по временам где-то внезапно и неизвестно для чего, единственно по прихоти толпы, начинали бить в колокол.
Д’Артаньян ехал с беззаботностью человека, для которого такие пустяки ничего не значат. Если толпа загораживала дорогу, он направлял на нее своего коня, даже не крикнув "берегись!"; и, как бы понимая, с каким человеком она имеет дело, толпа расступалась и давала всадникам дорогу. Кардинал завидовал этому спокойствию; и хотя оно объяснялось, по его мнению, только привычкой к опасностям, он чувствовал к офицеру, под начальством которого вдруг очутился, то невольное уважение, в котором благоразумие не может отказать беспечной смелости.
Когда они приблизились к посту у заставы Сержантов, их окликнул часовой:
- Кто идет?
Д’Артаньян отозвался и, спросив у кардинала пароль, подъехал к караулу. Пароль был: Людовик и Рокруа.
После обмена условными словами д’Артаньян спросил, не лейтенант ли Коменж командует караулом.
Часовой указал ему на офицера, который стоя разговаривал с каким-то всадником, положив руку на шею лошади. Это был тот, кого искал д’Артаньян.
- Господин де Коменж здесь, - сказал д’Артаньян, вернувшись к кардиналу.
Мазарини подъехал к нему, между тем как д’Артаньян из скромности остался в стороне; по манере, с какой оба офицера, пеший и конный, сняли свои шляпы, он видел, что они узнали кардинала.
- Браво, Гито, - сказал кардинал всаднику, - я вижу, что, несмотря на свои шестьдесят четыре года, вы по-прежнему бдительны и преданны. Что вы говорили этому молодому человеку?
- Монсеньор, - отвечал Гито, - я говорил ему, что мы переживаем странные времена и что сегодняшний день очень напоминает дни Лиги, о которой я столько наслышался в молодости. Знаете, сегодня на улицах Сен-Дени и Сен-Мартен речь шла не более не менее, как о баррикадах!
- И что же ответил вам Коменж, мой дорогой Гито?
- Монсеньор, - сказал Коменж, - я ответил, что для Лиги им кой-чего недостает, и немалого, - а именно герцога Гиза; да такие вещи и не повторяются.
- Это верно, но зато они готовят Фронду, как они выражаются, - заметил Гито.
- Что такое Фронда? - спросил Мазарини.
- Они так называют свою партию, монсеньор.
- Откуда это название?
- Кажется, несколько дней тому назад советник Башомон сказал в парламенте, что все мятежники похожи на парижских школьников, которые сидят по канавам с пращой и швыряют камнями; чуть завидят полицейского - разбегаются, но как только он пройдет, опять принимаются за прежнее. Они подхватили это слово и стали называть себя фрондерами, как брюссельские оборванцы зовут себя гезами. За эти два дня все стало "по-фрондерски" - булки, шляпы, перчатки, муфты, веера; да вот послушайте сами.
Действительно, в эту самую минуту распахнулось какое-то окно, в него высунулся мужчина и запел:
Слышен ветра шепот,
Слышен свист порой,
Это Фронды ропот:
"Мазарини долой!"
- Наглец, - проворчал Гито.
- Монсеньор, - сказал Коменж, который из-за полученных побоев был в дурном настроении и искал случая в отместку за свою шишку нанести рану, - разрешите послать пулю этому бездельнику, чтобы научить его не петь в другой раз так фальшиво?
И он уже протянул руку к кобуре на дядюшкином седле.
- Нет, нет! - воскликнул Мазарини. - Diavol, мой милый друг, вы все дело испортите, а оно пока идет чудесно. Я знаю всех ваших французов, от первого до последнего: поют, - значит, будут платить. Во времена Лиги, о которой вспоминал сейчас Гито, распевали только мессы, ну и было очень плохо. Едем, Гито, едем, посмотрим, так ли хорош караул у Трехсот Слепых, как у заставы Сержантов.
И, махнув Коменжу рукой, он подъехал к д’Артаньяну, который снова занял место во главе своего маленького отряда. Следом за ним ехали кардинал и Гито, а немного поодаль остальные.
- Это правда, - проворчал Коменж, глядя вслед удаляющемуся кардиналу. - Я и забыл: платить да платить, больше ему ничего не надо.
Теперь они ехали по улице Сент-Оноре, беспрестанно рассеивая по пути кучки народа. В толпе только и разговору было что о новых эдиктах; жалели юного короля, который, сам того не зная, разоряет народ; всю вину сваливали на Мазарини; поговаривали о том, чтобы обратиться к герцогу Орлеанскому и к принцу Конде; восторженно повторяли имена Бланмениля и Бруселя.
Д’Артаньян беспечно ехал среди народа, как будто он сам и его лошадь были из железа; Мазарини и Гито тихо разговаривали; мушкетеры, наконец узнавшие кардинала, хранили молчание.
Когда по улице Святого Фомы они подъехали к посту Трехсот Слепых, Гито вызвал младшего офицера. Тот подошел с рапортом.
- Ну, как дела? - спросил Гито.
- Капитан, - ответил офицер, - все обстоит благополучно; только в этом дворце что-то неладно, на мой взгляд.
И он показал рукой на великолепный дворец, стоявший там, где позже построили театр Водевиль.
- В этом доме? - спросил Гито. - Да ведь это особняк Рамбулье.
- Не знаю, Рамбулье или нет, но только я видел своими глазами, как туда входило множество подозрительных лиц.
- Вот оно что! - расхохотался Гито. - Да ведь это поэты!
- Эй, Гито, - сказал Мазарини, - не отзывайся так непочтительно об этих господах. Я сам в юности был поэтом и писал стихи на манер Бенсерада.
- Вы, монсеньор?!
- Да, я. Хочешь, продекламирую?
- Это меня не убедит. Я не понимаю по-итальянски.
- Зато когда с тобой говорят по-французски, ты понимаешь, мой славный и храбрый Гито, - продолжал Мазарини, дружески кладя руку ему на плечо, - и какое бы ни дали тебе приказание на этом языке, ты его исполнишь?
- Без сомнения, монсеньор, как всегда, если, конечно, приказание будет от королевы.
- Да, да! - сказал Мазарини, закусывая губу. - Я знаю, ты всецело ей предан.
- Уж двадцать лет я состою капитаном гвардии ее величества.
- В путь, д’Артаньян, - сказал кардинал, - здесь все в порядке.
Д’Артаньян, не сказав ни слова, занял свое место во главе колонны с тем слепым повиновением, которое составляет отличительную черту солдата.
Они проехали по улицам Ришелье и Вильдо к третьему посту на холме Святого Рока. Этот пост, расположенный почти у самой крепостной стены, был самым уединенным, и прилегающая к нему часть города была мало населена.
- Кто командует этим постом? - спросил кардинал.
- Вилькье, - ответил Гито.
- Черт! - выругался Мазарини. - Поговорите с ним сами. Вы знаете, мы с ним не в ладах с тех пор, как вам поручено было арестовать герцога Бофора: он в обиде, что ему, капитану королевской гвардии, не доверили эту честь.
- Знаю и сто раз доказывал ему, что он не прав, потому что король, которому было тогда четыре года, не мог ему дать такого приказания.
- Да, но зато я мог его дать, Гито; однако я предпочел вас.
Гито, ничего не отвечая, пришпорил лошадь и, обменявшись паролем с часовым, вызвал Вилькье.
Тот подошел к нему.
- А, это вы, Гито! - проговорил он ворчливо, по своему обыкновению. - Какого черта вы сюда явились?
- Приехал узнать, что у вас нового.
- А чего вы хотите? Кричат: "Да здравствует король!" и "Долой Мазарини!" Ведь это уже не новость: за последнее время мы привыкли к таким крикам.
- И сами им вторите? - смеясь, спросил Гито.
- По правде сказать, иной раз хочется! По-моему, они правы, Гито; и я охотно бы отдал все не выплаченное мне за пять лет жалованье, лишь бы король был теперь на пять лет старше!
- Вот как! А что было бы, если бы король был на пять лет старше?
- Было бы вот что: король, будь он совершеннолетним, стал бы сам отдавать приказания, а гораздо приятнее повиноваться внуку Генриха Четвертого, чем сыну Пьетро Мазарини. За короля, черт возьми, я умру с удовольствием; но сложить голову за Мазарини, как это чуть не случилось сегодня с вашим племянником!.. Никакой рай меня в этом не утешит, какую бы должность мне там ни дали.
- Хорошо, хорошо, капитан Вилькье, - сказал Мазарини, - будьте покойны, я доложу королю о вашей преданности. - И, обернувшись к своим спутникам, прибавил: - Едем, господа; все в порядке.
- Вот так штука! - воскликнул Вилькье. - Сам Мазарини здесь! Тем лучше: меня уже давно подмывало сказать ему в глаза, что я о нем думаю. Вы доставили мне подходящий случай, Гито, и хотя у вас вряд ли были добрые намерения, я все же благодарю вас.