Но уже к вечеру Джанибек заметил, что царевна грустит, и в глазах ее собираются слезы.
- О чем ты?
- Мне жаль отца. Он ничем не заслужил такую обиду.
Саодат и Джанибек долго сидели у берега и молчали. И наконец джигит произнес:
- Я поеду к стану царя и заброшу ему письмо со стрелой. Напиши, что ты жива и в благополучии.
Саодат покачала головой:
- Тебя схватят.
И они снова замолчали, думая.
И вдруг царевна сказала обрадованно:
- Я знаю, как сделать! Выпущу голубя с запиской, и он полетит к шатру. Ведь там был его дом. Птицу поймают, прочтут письмо, и отец не будет грустить...
Гафур-ока снова роется у себя в карманах, наскребает немного конопли и кидает ее птицам.
- Ты видишь вон ту маленькую бронзовую голубку? - спрашивает старик. - Она прилетела из Чарджоу сюда, в Хиву, победив жару и ветер над пустыней потому, что ее голубятня - в Хиве.
Гафур-ока обеими руками гладит бороду и возвращается к рассказу:
- Так почему бы голубю царевны не прилететь к шатру? Он прилетел. И царь был обрадован и взбешен.
Тамерлан послал сотню лучших джигитов в степь - искать дочь
А на берегу Большого Кисене царевна целовала Джанибека, и бедняк отвечал ей ласками. Какие царские почести могли сравниться с этим?
Вблизи их шалаша ходили голуби и говорили свои речи, старые, как мир, и никогда не стареющие.
Джанибек улыбался:
- Если твой друг из меда - не съедай его окончательно. Это я говорю себе.
И они смеялись этой шутке, и ласкали друг друга.
Так шли дни. На заре мужчина отправлялся на охоту и приносил уток, рыбу и ягоды. Удивительно сладкие незрелые ягоды - потому, что истинная юность всегда непритязательна.
А царевна шила одежду и варила еду.
В свободные минуты они выпускали голубей, чтоб погуляли в небе. Джанибек читал жене стихи о жизни, которая когда-нибудь придет на землю. Люди тех лет будут негодовать и удивляться войнам, сжигавшим целые народы во времена их предков. Им будет казаться диким, тем далеким людям, что были бедные и богатые, И был голод, и было презрение одного к другому.
- Да, может, так будет, - соглашалась Саодат.
Однажды, возвращаясь из степи, Джанибек осадил коня у шалаша и торопливо спрыгнул на землю.
- Я слышу стук копыт, - бросил он тревожно, - спрячься в камыши.
- Нет, я буду в беде с тобой.
- Ты уйдешь в камыши ради ребенка, который родится, - сказал Джанибек, и его голос был голосом мужчины, который повелевает.
И жена выполнила приказ.
Самодельный лук, копье и грозную палицу приготовил к бою Джанибек.
А земля уже дрожала под копытами коней. Всадники Тимурленга приближались к Большому Кисене.
Сотню джигитов насчитал Джанибек в степи. Зажав в железном кулаке палицу, он вскочил на коня. Белый ахалтекинец встал на задние ноги, глаза коня налились кровью, и ветром понесся он вперед.
Джанибек видел: среди воинов нет Тамерлана, хромого царя, отца его жены. И это решило судьбу сотни. Со свистом рассекая воздух, опускалась пудовая палица на головы всадников, и, как бурдюки с водой, падали они на землю, волочились в стременах, опрокидывались вместе с конями.
Тогда уцелевшие, крича от страха, помчались в степь, к стану Тимура. Воины бежали с поля боя, спасая себе жизнь и взывая о помощи.
И помощь пришла.
Еще сто джигитов неслись к Джанибеку.
Но эти уже не пошли в бой, сломя голову. Они остановились у леса и сыпали стрелами, хоть и не долетали стрелы до озера. *
- Отдай нам дочь царя, и мы оставим тебя в покое! - кричали они, не трогаясь с места.
Джанибек молчал.
Тогда всадники стали ругаться:
- Осел, побывавший в Мекке, все равно не станет паломником!
И еще они кричали:
- Ты, как собака, спишь в тени телеги и думаешь, что это твоя тень!
- У людей с коротким умом - всегда длинный язык, - ответил Джанибек. - Перестаньте кричать, трусы!
Даже плохие воины не любят, когда их называют трусами. А это все же были джигиты Тимура, покорители многих стран.
В гневе они пришпорили коней и сошлись с Джанибеком.
И снова была сеча, и падали всадники Тимурленга на мокрую от крови траву.
Совсем уже мало осталось воинов от этой эмирской сотни. Но тут Джанибек услышал тоскливый крик жены. И, бросив взгляд вперед, увидел: несется к нему, сгорая от ярости, царь и отец его жены - хромоногий Тимур.
Что подумал в это мгновенье Джанибек? Кто знает? Нет, он не страшился сойтись в поединке с самим царем. Но, верно, не хотел стать убийцей старика - отца своей жены.
И Джанибек повернул коня.
Он прискакал к камышам и спрыгнул на землю. Вдвоем с женой вбежали они в шалаш. Джанибек открыл дверку голубятни, и три птицы, испуганные криками и громом копыт, рванулись в небо.
В следующий миг царевна схватила Джанибека за руку, и они побежали к озеру, к голубой и спокойной воде Большого Кисене.
Муж понял жену.
Быстро пробежали они полпути и пробежали бы еще столько же, если бы Саодат вдруг не побелела, как речная пена.
- Мне плохо.
Джанибек схватил жену на руки и кинулся к озеру.
У воды он остановился только на одну секунду. Взглянул в глаза жене, и та взглянула ему в глаза. Прошло еще мгновенье - и раздался тяжелый плеск воды.
И не успел разойтись круг на голубой глади, как забурлило, заметалось в берегах озеро, закипело гневной пеной, бросая волны к самому небу.
И почернело небо, и молнии ударили в тучу.
Все смешалось - вода неба и вода земли, и стон стоял кругом, и грохот. И не было покоя до тех пор, пока не исторгло из своих глубин взбесившееся озеро Джанибека и Саодат.
Упал Тамерлан у тела дочери и лежал недвижим семь дней и семь ночей. В суровом молчании стояли вокруг эмира джигиты.
На восьмой день поднялся Тамерлан, и все увидели, что перед ними снова - грозный и беспощадный царь.
- Стройте здесь башню и отнесите туда тело моей дочери, - повелел он.
Во все концы послал эмир конных: искать глину для кирпича. Ее нашли на берегу Уя. Закипела работа, задымили печи, чтоб многие годы могла стоять башня из обожженного здесь кирпича.
На сто верст вытянулась цепочка воинов и рабов. Из рук в руки передавали они к озеру кирпич, крепкий, как железо.
Так в глуши, на берегу дремучего леса - там был тогда лес - выросла квадратная башня из красного кирпича. Вокруг - ров для воды, чтобы ни зверь, ни любопытный не проникли внутрь.
Текли века, и долго никто не знал: что́ в башне?
Только в самом конце минувшего века раскопали гробницу и увидели скелет женщины. На истлевшей подушке лежали золотые серьги с двумя жемчужинами и яхонтом. На пальцах - два золотых перстня с арабскими зеленовато-голубыми камнями.
А рядом нашли скелет мужчины.
Даже цари, если они умны, склоняют свои гордые головы перед силой любви.
Старый Гафур-ока вздохнул и, посмотрев на меня, заключил:
- На этом конец рассказа. Может, это красивая сказка... может. Но все-таки, когда ты снова вернешься в свой край, сойди на станции Тамерлан и поклонись от меня башне из красного кирпича. Башне, где лежит прах двух молодых людей, так любивших друг друга...
Сначала мне показались странными слова: "двух молодых людей". Они же умерли шестьсот лет назад! Но потом я подумал, что время не вольно над настоящим чувством, и люди, которые безбрежно любили друг друга, всегда остаются в памяти потомков молодыми.
- Хорошо, - сказал я старику. - Я поклонюсь этой башне.
А рядом с нами ходил и ходил верблюд, поднимая чигирем воду, и бронзовая голубка вблизи приседала от радости, когда ее ласково трепал по голове такой же бронзовый и сильный голубь.
ЧИНК - СЫН ЧЕРНОЙ ПУСТЫНИ
Почти всякий голубь охоч поболтать с приятелем, повертеться возле голубки, прочистить горлышко песней.
А Чинк сидел вечно мрачный, молчал, будто язык проглотил. Это, верно, оттого, что родился в Черных Песках, и Кара-Кумы положили на него свою тишину и безмолвие.
Чинк впервые увидел свет одну весну назад. Это было у колодца Слезы Радости, на расстоянии дневного перехода от Сорока Холмов.
Кара́ Боузлы́, заметив, что яйца треснули и распались на половинки, осторожно выудил из-под голубки двух маленьких слепых птенцов, положил их на ладонь и сказал, усмехаясь:
- Пустыня не так уж плоха, если в ней рождаются подобные барашки.
Кара Боузлы был пастух, и оттого "барашки" в его устах звучали ласкательно, так же, как "рыбочки" - у кольского рыбака, или "олешек" - у орочона. Но вернемся к нашему рассказу. Чинк и его сестра Дарваза́ росли так быстро, как растут грибы в лесу. В пустыне все зреет проворно, если рядом вода. А в колодце Слезы Радости было пока в меру воды, - и Боузлы, его бараны и его голуби не чувствовали мук жажды.
Правда, вода была солоноватая, но это не мешало овцам жадно и терпеливо пить эту невкусную воду. А сам Боузлы, прежде чем отхлебнуть из кружки, доливал в нее немного верблюжьего молока. Так меньше чувствовалась соль.
Голубям было тяжелее. Кандым и Явшан - родители Чинка и Дарвазы - сначала никак не могли привыкнуть к теплой горьковатой влаге пустынного колодца. В оазисе, близ Хивы, где родились голуби, воды было сколько угодно. Она журчала в арыках, темнела на дне глубоких колодцев, падала с неба прохладными крупными каплями.
Здесь, в Кара-Кумах, дождь сгорал, не успев долетать до земли. И вся надежда была на колодец с таким удивительно верным названием.