- А потом появлялся Буатье де Кольт, - голос Ирины окреп, от сырого холодного шёпота и следа не осталось, темнота промороженной комнаты отступила, коптилка, стоящая на полу, начала светить ярче. Возможно, что пламя её чем-то напоминало Ирине слепящие цирковые огни, свет прожекторов. - Буатье де Кольт был чуть мешковат, неприметен своим видом, таких людей на улице полным-полно… Приближался де Кольт к лестнице, трогал её, проверяя, не упадёт ли, начинал неторопливо подниматься вверх. Ярко, очень ярко освещённый - до мелочей, видны даже стежки швов на его одежде и синева выбритого подбородка. Все ожидали чуда - и чудо происходило: не доходя нескольких ступеней до верха лестницы, де Кольт вдруг исчезал. Был человек - и нет его, он будто бы в воздухе растворялся. Аплодисменты Буатье де Кольт зарабатывал такие оглушительные, что…
- Орудийные, - вставил Каретников. - Если б немцы услышали - всполошились бы.
- Вот именно. Как грохот пушек, которые били по немцам, когда исполняли Седьмую симфонию Шостаковича. Но как технически делал свой номер Буатье де Кольт, с помощью чего, каких приспособлений - никто не знает. Умер де Кольт - и секрет ушёл с ним.
За окном, словно бы ожидая паузы, загоготал-засвистел заполошный ветер, поднял с земли жёсткую крупу, швырнул в окно, норовя выбить стекла и фанеру, - с первой попытки у него ничего не получилось, ветер пошёл на второй круг, надавил на окна сильнее, начал задирать крышу, громко царапать наполовину сорванными листами железа стену.
Каково же бывает Ирине одной в этой огромной пустой квартире, когда вот так разбойничает ветер? Каретников поёжился.
- Ещё что-нибудь про цирк расскажи, - попросил он.
- Про цирк можно рассказывать бесконечно. Жаль только, что он не так стал популярен, как был популярен в дореволюционное время.
- Ну почему же, почему же… - попытался возразить Каретников, но возражения его были просто-напросто голым порывом: жалко всё-таки, что в дореволюционное время было что-то лучше, чем в послереволюционное, но… Он так ничего и не нашёл для возражений и смолк.
- Жил когда-то король цепей - он именно так себя и величал - король цепей, - прекрасный артист по фамилии Гудини. Гарри Гудини. Не слышал про такого?
Неудобно сделалось Каретникову, фамилии других циркачей, что попроще, нашим временем рождённых, он знал, а вот про де Кольта и про этого самого "короля" ни шута не знает и даже ни разу не слышал.
- Гарри Гудини был действительно королём цепей, а если быть точнее, то королём металла. Он умел разламывать железо на клетки…
Каретников хотел было возразить, заметить, что у металла не существует клеток, у металла другая структура, но сдержал себя, подумав, что своим замечанием может обидеть Ирину.
- Любая самая прочная сталь, когда Гудини начинал гипнотизировать её, превращалась в картон, - продолжала Ирина. - Гудини был худенький, невзрачный, похожий на воробья, его оковывали толстыми тяжёлыми цепями, он еле-еле выдерживал их вес, сгибался, руки ему стискивали наручниками, и случалось, не одни наручники на него надевали - двое, трое, а когда отходили от Гудини, он делал несколько лёгких движений, и всё железо с грохотом сваливалось с него на пол. Никто, ни один человек в мире не мог разгадать, как Гарри Гудини это делает. Ушёл Гудини из жизни - и тоже унёс секрет с собою.
- Сразу видно - буржуа, никаких секретов оставлять людям не захотел, - хмыкнул Каретников.
- Буржуа не буржуа, а артист был великий.
"Рассказать бы про всё это ребятам во взводе - увлеклись бы. Не хуже, чем анекдоты, - подумал Каретников. - Хотя что там рассказы про недобитых буржуев? Гудини - буржуй, и замашки у него не как у нас", - Каретников втянул ноздрями холодный щекотный воздух - слишком сильно был он пропитан хлебным духом, дразнил, переворачивал всё внутри, Каретников, звучно сглатывая слюну и стесняясь этого, зажимался в комок, вслушивался в невзрачный Иринин шёпот, в смысл того, что она говорила.
- Да, этот буржуа был мастером ой-ей-ей каким. Великий мастер. Художник с большой буквы. Он и в жизни был таким же художником. Зашёл Гудини как-то в швейную мастерскую. Рубашки забрать. А рубашки ещё не были готовы - их как раз дошивали, и Гудини решил подождать, пока их доделают, и всё-таки взять, чтобы не приходить во второй раз. Заодно начал развлекать швей - щепотью брал иголки и ел их. Швеи только ахали от страха: а вдруг Гудини умрёт? Но Гудини не умирал - продолжал есть иголки, демонстративно жевал их, хрумкал аппетитно, глотал. Затем оторвал от катушки длинную нитку, съел и её, довольно похлопал себя по животу - сытный, мол, обед, а потом неожиданным рывком выдернул изо рта нитку, на которую были нанизаны иголки. Всё до единой вытянул. Как он это сделал - тоже никто не знает.
- Слушай, тебя бы ко мне, во взвод, к бойцам, - Каретников представил на минуту, как перед бойцами смогла бы выступить Ирина, как бы внимательно её слушали - а слушатели у него во взводе благодарные. - Ведь эти истории звучат как… - он хотел сказать "как анекдоты", но сдержался, - как хорошие стихи. Есенин, Бальмонт, Маяковский, Мандельштам. Это лучше, чем выступление какой-нибудь тонкоголосой певички.
- У певицы - своё дело, у меня своё, - произнесла Ирина назидательно, смолкла, она тоже остро, до обморока остро ощутила голод, почувствовав хлебный дух, идущий из прихожей и кухни, где лежит хлеб.
А Каретников сидел рядом и удивлялся - откуда у Ирины такая завидная стойкость? У него, у мужчины, военного человека, хлебный дух слезы, нервную оторопь вызывает, а эта слабенькая красивая девчонка держится, ничем не выдает, что ей очень хочется есть, шпарит и шпарит про свой цирк, про де Кольта и Гарри Гудини. Может, эта увлечённость, оторванность от мира сего и помогает ей держаться?
Запах хлеба щекотал им ноздри, вышибал слюну, рты обметало какой-то неприятной клейкой паутиной, и этому прилипчивому вкусному духу, ощущениям, вызванным хлебным запахом, не было сил сопротивляться, начинали дрожать руки, ноги… Всякий здоровый голодный человек в таких случаях начинал ненавидеть себя. Ирина и Каретников не были исключением, Каретников морщился, борясь с собой, скосил глазами в сторону, ловил зрачками морозные сверкушки в углах комнаты, старался не думать о хлебе, но из этого старания ничего не получилось - хлеб лежит в, прихожей на сундуке, совсем рядом, целых полбуханки, пойди и возьми его, отломи горбушку, дай Ирине, оставь немного себе и ешь на здоровье, не майся. Но тогда что же он принесёт матери? Не-е-ет.
- Расскажи ещё что-нибудь, - попросил он, невольно прижал к себе Ирину, когда услышал, как за стенкой завыл ветер, громыхнул крышей, попытался содрать с неё трубу, но кирпичная тумба трубы была слишком тяжела, и ветер отступил, понёсся, цепляясь за макушки сугробов, дальше по проулку. - На прощанье. А? Мне ведь пора уходить. Мать ждёт. Слушай… - он неожиданно зажёгся одной, внезапно пришедшей в голову мыслью и чуть не сбросил с себя шинель. Но удержался - перед Ириной надо было выглядеть солидным. - Слушай-ка…
- Когда Гудини гастролировал в России, то его на спор заперли в самой мрачной камере Бутырской тюрьмы. Засовы там, говорят, такие, что их задвигать могли только два человека, - это была камера для особо опасных преступников. Проверили жандармы засовы, ухмыльнулись и, довольные, отошли в сторону. Никогда этому тощему итальяшке не одолеть тюремных запоров. Но не успели они сделать и трёх шагов, как дверь камеры распахнулась, и на пороге появился тщедушный итальяшка. Собственной персоной. Потёр руки, пожаловался, что в камере не топят - слишком холодно. Жандармы…
- Там не жандармы были, - поправил Каретников, - скорее, тюремные надзиратели или кто-то из бутырской охраны.
- Всё равно, - Ирина поёжилась под каретниковской рукой, тело её пробила дрожь, и Каретникову захотелось, чтобы часть его тепла, его калорий и энергии перешла к этой девушке, добавила ей хотя бы немного сил. Но то, что умели делать маги, фокусники, прочие профессора цирка, не мог делать Каретников. - Я в этом не разбираюсь. Так вот, говорят, жанд… тюремные надзиратели в обморок попадали. Откачивать пришлось. И все это цирк! Алле… гоп! - она сделала под шинелью движение руками, ударила ладонью о ладонь.
- А сама ты умеешь фокусы показывать? - Каретникову почему-то хотелось, чтобы Ирина обязательно умела показывать фокусы, хотя это всё было вовсе ни к чему: одно дело - история и теория цирка, другое - фокусы, Гарри Гудини, Буатье де Кольт и прочая веселая публика. Что же касается Каретникова, то он, пожалуй, встал бы на сторону Ирининого отца: всё-таки биология, зоология, жизнь растений, зверей, разные премудрости природы, которые надо раскрыть, - более солидная штука, чем цирк. Тут в нём возникло что-то несогласное, он прижал к себе Иринину голову, погладил, как ребенка, по волосам. Сказал: - Нет, не умеешь ты показывать фокусы.
- Не умею, - подтвердила Ирина, - и никогда не научусь. Способностей нет. Хотя фокусникам очень завидую. - Помолчала немного, потом вдруг произнесла горьким тихим голосом: - У меня есть вот что.
Выдернула руку из-под шинели, разжала ладонь, и Каретников увидел небольшую обмеднённую пулю с двумя чёрными колечками, насаженными на посверкивающее, безобидное на вид тельце. Каретников посмотрел на пулю, протёр глаза - к чему пуля этой хрупкой, уставшей от близости смерти девушке?