- Что это? - спросил он, как будто не видел, что это такое. Потрогал пальцами пулю, определяя, разрывная она или нет. Пуля была обычной, литой, неразрывной. У разрывной, когда она ударит, нос бывает развернут на манер изящной каплевидной лопаточки. Каретников видел, какие страшные следы оставляет эта пуля: входное отверстие маленькое, на теле от неё лишь мелкий ожог, а выход - огромный, рваный, невольно вгоняющий в дрожь - упаси господь попасть под удар такой пули: враз на тот свет отправит. - Немецкая пуля-то.
- Правильно. С "мессершмитта".
- Как она… У тебя-то как она оказалась?
- На Новый год с Большой земли детишкам привезли машину мандаринов. Пока машина шла через Ладожское озеро по ледовой дороге, на неё налетели немцы. Говорят, четыре или пять самолётов. Водитель шарахался от пуль, то тормозил, то газовал, - Каретников, слушая Ирину, морщился, возле губ у него собирались щепоти морщин, - немцы карусель устроили, решили во что бы то ни стало пустить полуторку на дно. А шофёр знал, что везёт, какой груз и для кого, он понимал, что если не доставит мандарины в Питер, то отнимет радость у детишек. А если отнимет радость, то, глядишь, и смерть кого-нибудь из пацанья отыщет, обязательно отыщет, - в её голосе послышался едва приметный звон, похожий на тот самый, с которым ссыпалось на голову замерзшее дыхание. - Шоферу выбило очередью переднее стекло, прострочило кабину, ранило, борта в щепки искромсало, мандарины в кашу превратило, но в Ленинград он всё-таки машину привёл - "мессеры" ушли ни с чем. Мандарины потом на ёлке раздали ребятишкам. И почти в каждом мандарине - вот это, - Ирина помяла пальцами пулю. - По одной штуке. А то и по две. И по три было…
- Кто из твоих ходил на эту ёлку? - спросил Каретников. - Сама?
Ирина чуть приметно усмехнулась:
- М-м, сама… Звучит как комплимент. Я взрослая. Племянник ходил.
- Он жив? - спросил Каретников.
- Нет, - медленно, врастяжку - хотя чего растягивать-то? - слово "нет" донельзя короткое, - ответила Ирина. - Он уже умер. Пуля - память о нём.
Наступило молчание. Каретников смотрел на литую тяжёлую пулю, блесткую, нарядную, словно маленькая ёлочная игрушка, и, несмотря на свою нарядность, женскую аккуратность, страшную.
- Чуть зуб племянник об этот мандарин не сломал.
Что теперь зубы, что причёска и красота глаз, когда племянника уже нет в живых: для мёртвого всё это - пустое.
- Как его звали? - спросил Каретников.
- Серёжкой. А домашние - Сержиком.
- Ну всё, - Каретников отстранился от Ирины, с плеча у него сползла шинель, сделалось холодно. - Ты иди на кухню, а я буду шкаф добивать.
- Нет, я с тобой останусь. Всё равно светить тебе кто-то же должен, а?
- Оставь коптилку на полу, и всё.
- Нельзя. За ней следить надо. Она как живая, человека чувствует. Стоит уйти от неё - сама по себе гаснет. Хотя и заправки под самую завязку. А когда человек рядом - держится. Загадка природы, - печально улыбнулась Ирина.
- Никаких загадок. В войну всегда так: живое подле живого обитает, - Каретников сполз с ящика и чуть не свалился на пол - пока он сидел-рассиживался, окончательно вымерз, ослаб.
Покрутил головой, досадуя на себя. Потянулся за топором, лежащим неподалёку, подтащил его к себе, опёрся, поднимаясь на ноги. Надо было быстрее расколошматить этот чёртов буржуйский ящик, Ирина тоже поднялась, натянула поплотнее на плечи каретниковскую шинель, отошла в сторону. Каретников стиснул зубы, размахнулся, ахнул топором по боковине шкафа, ударил второй раз, третий, застонал неверяще, когда увидел, что шкафу ничего не делается, ударил четвёртый раз, пятый и так, не прерываясь, удивляясь, откуда у него только силы берутся, бил до тех пор, пока не отвалил от шкафа боковую стенку, а затем кусок задней. Толстые хрустальные стекла, чтобы не колотить топором, выдавил рукой, отдал Ирине:
- Держи на память.
Ему вскоре вновь стало худо от слабости, что-то начало крутить его, сбивать с ног, стены ползли куда-то в сторону, он уже не видел ни пламенька коптилки, ни Ирины, чьё лицо было испуганным и сосредоточенным одновременно, его мутило, как, бывает, мутит пьяницу после жестокого загула, хотелось упасть на пол, полежать немного, накрывшись чем-нибудь тёплым, но он не мог себе этого позволить, не мог расслабиться - перед ним стояла совершенно определённая цель: надо было добить шкаф до конца, расколошматить всё до щепочки, превратить в еду для жоркой разбойной "буржуйки", и он знал: пока не сделает этого, никуда отсюда не уйдёт.
Хотелось есть, страшно хотелось есть, и он изо всех сил старался заглушить в себе это чувство - да какое там чувство, это была боль, самая настоящая боль, - ибо понимал, что никогда не притронется к хлебу, который он несёт матери, как никогда не притронется к тому, что оставил Ирине.
Ничего нет тяжелее для человека, чем голод. Можно переносить боль, ожоги, резь в сердце, можно расставаться с ребрами и костями, - всё это человек терпит, переносит, свыкается, в конце концов, - но вот голод… Голод обращает любого, даже самого волевого гражданина, в тряпку, в мякину, на которую тошно смотреть, заставляет совершать его поступки, какие в иной раз он просто не совершил бы, падать на колени, распластываться по земле, ползать, унижаться, клянчить хотя бы крошку съестного.
Ничто так не преображает, не сводит на нет человека, как голод. И вот какая вещь: чем сильнее, крепче, крупнее человек, тем мучительнее переносит он голод, тем быстрее теряет разум - мозг превращается в "несъедобную кашу", - человек от голода корчится, теряет всё, что у него есть, делается животным. Голодная боль - самая сильная, она переносится куда тяжелее любой другой боли.
- Ах-ха! Ах-ха! - добивал остатки шкафа топором Каретников, раздвигал губы в страдальческой улыбке, когда промахивался или дерево оказывалось крепче, чем он сам, дышал тяжело, загнанно, но держался - он решил держаться до конца, - рубил и рубил: - Ах-ха! Ах-ха! Ах-ха!
Один только раз остановился, качнулся нетвёрдо на ногах - сильно повело в сторону, - попросил Ирину:
- Подними, пожалуйста, коптилку! Не видно.
Та подняла светильник на руки, сжала пальцами гранёный стакан со слабым, дрожащим от холода пламеньком.
- Ах-ха! Ах-ха! - надрывался, сходил на нуль и без того сидящий на нуле Каретников, кромсал плохо поддающееся дерево, думал про себя, что, если б в комнате не было Ирины, выругался бы по-чёрному, по-солдатски, как часто приходилось ругаться во взводе, но ругаться нельзя было.
Присутствие Ирины подбадривало Каретникова, прибавляло сил, не будь Ирины, он давно бы сдался, скис, но Ирина была здесь… И как много давала она Каретникову! Как вообще много дает мужчине женщина!
Кем был бы мужчина без женщины? Никем! Опустился бы, выродился, превратился в бродягу, в забулдыгу, в "водочное брюшко". И как старается держаться мужчина, когда рядом находится женщина!
- Ах-ха! Ах-ха! - крушил шкаф, как своего смертного врага, Каретников. Мучился, хрипел, высаживал из шкафа то планку, то резную дорогую боковину, то полку, то кусок стенки.
Наконец наступил момент, когда от шкафа осталась груда дерева. Каретников бросил топор, опустился на четвереньки, уперся руками в эту груду. Ему казалось, что его сейчас должно вырвать, он замычал протестующе, немо: не-ет, только не здесь. Наконец, справившись с собою, просипел:
- Ирина, теперь всё это надо перетащить на кухню.
- Не нужно, не нужно! Я сама.
- Н-нужно, - просипел Каретников упрямо, подхватил с пола охапку дров, поднялся и, шатаясь, поволок в кухню. Там присел на корточки перед "буржуйкой", распахнул зев печушки и, зажмурившись, чтобы зола или пепел не попали в глаза, бросил пару дощечек в остывшее тёмное нутро.
И хотя в нутре печушки было темно и холодно, ни одного огонька, огонь мгновенно, будто по волшебству какому, появился - он словно бы в колосниках прятался, зажатый холодом, а когда кинули дровишек, воспрянул духом, заскакал, запрыгал обрадованно, лак на дровах защёлкал призывно, печушка ухнула будто живая, что-то в ней забурчало, завозилось, в следующий миг "буржуйка" весело взыграла пламенем, температура в кухне сразу поползла вверх - бока печушки попунцовели, а верх и вовсе сделался красным, жарким.
Каретников перетаскал все дрова на кухню, сложил их рядом с печушкой, не беспокоясь о том, что груда дров, находящаяся рядом с печушкой, - нарушение правил, которые так свято соблюдают голодные питерские пожарники, наказывая подопечных штрафными червонцами, выпрямился, вздохнул глубоко, затяжно и чуть не охнул: поясницу пробило болью.
- Как быстро прошло время, - прежним горестно-рассыпчатым шепотом произнесла Ирина. - Была б моя воля - я никогда бы не рассталась с тобою.
Слова эти обожгли Каретникова, он снова качнулся - почему-то не думал, что Ирина способна на признание первой, взялся рукою за горло, удерживая запрыгавший кадык, сжимая солёный тёплый ком, собравшийся там:
- Я буду писать тебе с фронта, ладно? Ты мне дай свой адрес, а я буду писать тебе сюда, на Васильевский остров. Ладно?
Ирина согласно замотала головой, стерла с глаз слёзы, но Каретников этого не видел, он продолжал своё: