Рейнси избегнул удара и, стремительно отшвыривая стул, подбежал к стене, чтобы спять с гвоздя повешенную на ней шпагу.
Все вскочили: одни, чтобы вмешаться в ссору, другие - большинство - чтобы отойти подальше.
- Перестаньте, вы сошли с ума! - воскликнул Жорж, становясь перед бароном, находившимся ближе к нему. - Могут ли друзья драться из-за какой-то жалкой бабенки?
- Бутыль, брошенная в голову, все равно, что пощечина! - холодно сказал Бевиль. - Ну, дружок кавалер, шпагу наголо!
- Честный бой, честный бой! Расступитесь! - кричали почти все сотоварищи по обеду.
- Эй, Жано, запри дверь! - лениво распорядился содержатель "Мора", давно привыкший к таким сценам. - Если лучники будут проходить дозором и влезут сюда, они могут помешать благородным господам, а это повредит моему учреждению.
- Вы, что же, будете драться в столовой, как пьяные ландскнехты? - продолжал Жорж, желавший выиграть время. - Отложите хоть на завтра.
- На завтра? Пусть так, - сказал Рейнси и сделал движение, собираясь вложить шпагу в ножны.
- Наш кавалерчик трусит, - произнес Водрейль.
Тогда Рейнси, расталкивая всех, кто стоял по дороге, бросился на своего противника. Оба с бешенством нападали друг на друга. Но Водрейль имел время обернуть левую руку довольно старательно салфеткой и ловко воспользовался защищенной рукой, чтобы парировать секущие удары, между тем как Рейнси, пренебрегший этой мерой предосторожности, был ранен при первых выпадах в левую руку. Однако, он продолжал храбро биться, крикнув слуге, чтобы тот подал ему кинжал. Бевиль остановил слугу, заявив, что так как у Водрейля нет кинжала, то и противник не смеет его брать.
Друзья кавалера протестовали. Произошел обмен резкостями, и дуэль несомненно перешла бы в общую свалку, если бы Водрейль не положил всему конец, повалив противника, опасно раненного в грудь. Он поспешно наступил на выпавшую у Рейнси шпагу, чтобы раненый не успел ее подобрать, и направил свою для смертельного удара. Законы допускали такую жестокость.
- Враг безоружен, - воскликнул Жорж и вырвал у него шпагу.
Кавалер не был ранен смертельно, но терял много крови. Как могли, перевязали ему рану салфеткой, в то время как он, принужденно смеясь, продолжал еще говорить сквозь зубы, что дело не кончено.
Вскоре появился монах с хирургом, оба некоторое время спорили, осматривая раненого.
Хирург одержал верх и, распорядившись перенести своего пациента на берег Сены, повез его в лодке до его жилища.
В то время как слуги уносили окровавленные салфетки и замывали обагренный пол, другие ставили на стол бутылки. Что касается Водрейля, то он заботливо вытер шпагу, вложил ее в ножны, перекрестился и потом с невозмутимым хладнокровием достал из кармана письмо, жестом пригласил всех замолчать и при всеобщем хохоте прочел первую строчку: "Дорогой мой, этот наводящий тоску кавалер, который не дает мне проходу…"
- Уйдем отсюда, - сказал Мержи брату с выражением отвращения. Капитан последовал за ним.
Письмо настолько заняло общее внимание, что их ухода и отсутствия не заметили.
Глава четвертая
ОБРАЩЕННЫЙ
Дон-Жуан . Как, ты принимаешь за чистую монету то, что я сейчас тебе сказал? И ты веришь, что мой язык был в полном согласии с моим сердцем?
Мольер , "Каменный гость".
Капитан Жорж вернулся в город с братом и проводил его до дому. По пути они едва перекинулись несколькими словами. Сцена, которой они были свидетелями, оставила тягостное впечатление, невольно заставлявшее их молчать.
Эта ссора и путанная дуэль, которая последовала за ссорой, не носили в себе ничего необычного для того времени. По всей Франции, из конца в конец, обостренная щепетильность дворянства приводила к самым роковым происшествиям, так что, по скромному подсчету, за время царствования Генриха III и Генриха IV дуэльная ярость стоила жизни большему количеству дворян, нежели за десять лет гражданской войны.
Жилище капитана было изысканно обставлено. Шелковые занавески с цветами, пестрые ковры сразу привлекли внимание Мержи, привыкшего к простой обстановке. Он вошел в кабинет, который брат называл своим ораторием , очевидно, потому, что слово "будуар" еще к тому времени не было придумано.
Дубовый аналой, украшенный великолепной резьбой, мадонна кисти итальянского артиста, кропильница, украшенная веткой букса, повидимому, говорили о религиозном назначении этой комнаты. Однако, ложе, покрытое черным шелком, венецианское зеркало, женский портрет, разнообразное оружие и музыкальные инструменты указывали на самые мирские привычки владельца этого помещения.
Мержи бросил презрительный взгляд на кропильницу с буксовой веткой - грустное напоминание о братском вероотступничестве. Маленький слуга принес варенье, сласти и белое вино: чай и кофе еще не были в употреблении. И для наших простоватых предков все эти изысканные напитки заменялись вином.
Мержи, со стаканом в руке, переводил взгляды с мадонны на кропильницу, а с кропильницы на аналой. Он глубоко вздыхал и, глядя на брата, небрежно развалившегося на ложе, произнес:
- Да, ты настоящий папист! Что сказала бы наша мать, будь она здесь?
Эта мысль, повидимому, причинила боль капитану. Он нахмурил густые брови и сделал жест, словно прося не касаться этой темы. Но тот продолжал без всякой жалости:
- Возможно ли, чтобы ты всем сердцем отрекся от веры отцов так же, как отреклись твои уста?
- Вера отцов?.. Она никогда не была моей верой. Что? Чтобы я… стал верить ханжеским проповедям ваших гнусавых попов… чтобы я…
- Ну, конечно, конечно, гораздо больше смысла верить в чистилище, в силу исповеди, в папскую непогрешимость! По-твоему, лучше валяться на коленях перед грязными сандалиями капуцина! Придет время, и ты, пожалуй, не сможешь сесть за стол, не прочтя молитвы барона Водрейля.
- Послушай, Бернар, я ненавижу споры, в особенности такие, которые берут темой религию, но рано или поздно придется объясниться с тобой. И раз мы затеяли этот разговор, давай его кончим. Я хочу говорить с тобой откровенно.
- Так, значит, ты не веришь во все эти вздорные выдумки папистов?
Капитан пожал плечами и, спустив ногу на ногу, стукнул каблуком и зазвенел широкой шпорой по полу. Он воскликнул:
- Паписты, гугеноты! Суеверия со всех сторон. Я не умею верить в то, что кажется нелепым моему рассудку. Наши литании и ваши псалмы - это все чушь, которая стоит одна другой. Разница только в том, - добавил он, улыбаясь, - что в наших церквах иногда слышишь хорошую музыку, в то время как у вас могут прямо истерзать ухо, привыкшее к красивым звукам.
- Нечего сказать, хорошее преимущество твоей веры, есть из-за чего становиться новообращенным!
- Не называй, пожалуйста, ее моей религией, в мою веру я верю не больше, чем в твою. С тех пор как я думаю самостоятельно, мой разум со мной…
- Но…
- Брось, пожалуйста, проповеди. Я наизусть знаю все, что ты можешь мне сейчас сказать. У меня тоже были свои надежды и страхи. Ты думаешь, я не сделал усилий, чтобы сберечь счастливые суеверия детских лет? Я читал писания всех наших ученых, чтобы в них найти утешение в сомнениях, меня устрашавших; я добился только того, что они разрослись. Одним словом, я не мог верить и больше не смогу верить. Вера - это драгоценный дар, в котором мне отказано. Но ни за что на свете я не стану лишать других этого дара.
- Мне жаль тебя.
- В добрый час! Ты прав. Как протестант, я не верил проповедям; ставши католиком, я не верю обедням. Да, в самом деле, чорт побери, ужасов наших гражданских войн разве не достаточно, чтобы с корнем вырвать самую крепкую и сильную веру?
- Жестокости - это дело рук человеческих, дело людей, исказивших слово божие.
- Это не твой ответ. Но ты сам признаешь за благо, что я еще не убежден тобой. Не понимаю я нашего бога и не смогу его понять. А если бы я стал верующим человеком, то это случилось бы, как говорит наш друг Жоделль, с принятием на себя ответственности перед кредиторами не свыше стоимости наследства …
- Хорошо, но если обе религии тебе безразличны, тогда зачем же это отступничество, принесшее столько горя твоей семье и друзьям?
- Я двадцать раз писал отцу, чтобы объясниться с ним и оправдать себя, но он швырял мои письма в огонь, не распечатывая, и третировал меня как злодея.
- Мы с матерью не одобряли этой чрезмерной строгости, и если бы не приказания…
- Я не знаю, что обо мне думали, но не все ли теперь равно? Но вот что меня заставило решиться на этот опрометчивый поступок, которого я, конечно, не повторил бы, если бы…
- Ага, я всегда был уверен, что ты раскаешься!