Оливье взял свою за клинок, едва взглянув на нее: можно было подумать, что это трость.
Господин де Фаверн, напротив, взял свою за эфес, два-три раза взмахнул клинком в воздухе, потом обмотал руку шейным платком, чтобы тверже держать шпагу.
Оливье снял перчатки, но счел ненужной предосторожность, принятую его противником. Только тогда я заметил белизну и женственность его руки.
- Итак, господа! - воскликнул г-н де Фаверн. - Итак?
- Итак, я жду, - ответил Оливье.
- Начинайте, господа! - скомандовал Альфред.
Противники, находившиеся в десяти шагах друг от друга, сошлись. Я заметил: чем ближе к противнику подходил Оливье, тем мягче и улыбчивее становилось его лицо.
Лицо его противника, напротив, приобретало черты свирепости, чего я от него не ожидал, глаза его налились кровью, а цвет лица стал пепельным.
Я начал разделять мнение Оливье: этот человек был трусом.
В то мгновение, когда шпаги скрестились, его губы приоткрылись и стали видны судорожно сжатые зубы.
Оба приготовились к бою и встали в позицию друг против друга, но если поза Оливье была простой, легкой, элегантной, то поза его противника, хотя и соответствовала всем правилам искусства фехтования, казалась напряженной и угловатой.
Было видно, что этот человек научился владеть оружием только в определенном возрасте, тогда как другой, будучи истинным дворянином, играл рапирами с раннего детства.
Господин де Фаверн атаковал: его первые удары были быстрыми, частыми и точными, но после этих первых ударов он вдруг остановился, удивленный сопротивлением своего противника. Действительно, Оливье парировал его выпады так же легко, как он это делал на состязаниях в фехтовальном зале.
Господин де Фаверн побледнел еще больше, если это было возможно, а Оливье стал еще улыбчивее.
Тогда г-н де Фаверн сменил положение, присел немного, расставил ноги, как это делают итальянские мастера и повторил те же выпады, но сопровождая их выкриками, практикуемыми для устрашения противника полковыми учителями фехтования.
Однако это изменение в атаке не оказало никакого влияния на Оливье: не сдвинувшись ни на шаг, не уступив ни пяди, не ускоряя своих движений, он продолжал бой. Его шпага скрещивалась со шпагой противника или отражала ее удары так, будто он мог предвидеть заранее все выпады г-на де Фаверна.
Как он и говорил, у него действительно было невероятное хладнокровие.
На лице г-на де Фаверна от бессилия и усталости выступил пот; мускулы на шее и руках натянулись, как веревки. Рука его явно устала, и было видно, что если бы шпага не удерживалась на запястье шейным платком, то при первой же более активной атаке противника она выпала бы из его руки.
Оливье, в противовес ему, продолжал играть своей шпагой.
Мы молча следили за поединком, исход которого нетрудно было предугадать заранее. Как и сказал Оливье, г-н де Фаверн был обречен.
Наконец через какое-то время на губах Оливье появилась его характерная улыбка, он, в свою очередь, сделал один-два ложных выпада, затем в его глазах сверкнула молния, он сделал выпад вперед и простым ударом, но таким точным и быстрым, что мы даже не смогли его уловить, пронзил тело противника насквозь.
Затем, даже не приняв никаких мер предосторожности, обычных в этом случае (то есть не отступив назад, не приготовившись к неожиданному удару), он опустил свою окровавленную шпагу в ожидании дальнейшего.
Господин де Фаверн вскрикнул, зажал рану левой рукой, помахал правой, чтобы освободиться от шпаги: привязанная к запястью, она, как булава, тянула его вниз. Затем из бледно-мертвенного его лицо стало землистым, он покачнулся и упал, потеряв сознание.
Оливье, не сводя с него глаз, повернулся к Фабьену.
- Теперь, доктор, - сказал он своим обычным голосом, в котором нельзя было уловить ни малейшего волнения, - теперь, полагаю, остальное касается только вас.
Фабьен уже был возле раненого.
Шпага не только пронзила его тело, но и продырявила развевавшуюся сзади сорочку, настолько глубоким было ранение; клинок шпаги оказался залит кровью более чем на восемнадцать дюймов.
- Держите, дорогой мой, свою шпагу, поразительно, как она подошла к моей руке, - сказал Оливье, обращаясь ко мне. - У кого вы ее купили?
- У Девима.
- Будьте добры заказать мне пару таких же.
- Оставьте себе эти, вы ими так хорошо владеете, что грех у вас их забирать.
- Спасибо, мне доставит удовольствие иметь их.
Затем, повернувшись в сторону раненого, он сказал:
- Кажется, я его убил; это было бы неприятно. Не знаю почему, но думаю, что этот несчастный не должен умереть от руки честного человека.
Потом, поскольку больше нам здесь нечего было делать, а г-н де Фаверн попал в руки Фабьена, то есть одного из самых искусных докторов Парижа, мы сели в нашу карету, в то время как раненого отнесли в его экипаж.
Два часа спустя я получил великолепную турецкую трубку, которую Оливье прислал мне в обмен на мои шпаги.
Вечером я лично пошел узнать о самочувствии г-на де Фаверна, на следующий день послал своего слугу, на третий день отправил визитную карточку. В этот день я и узнал, что благодаря заботам Фабьена он был вне опасности, и перестал заниматься им.
Два месяца спустя я в свою очередь получил от него визитную карточку.
Затем я уехал путешествовать и увидел его только на каторге.
Оливье не ошибся насчет будущего этого человека.
VI
РУКОПИСЬ
Нетрудно догадаться, насколько мне было интересно узнать о событиях, приведших на галеры этого человека, которого я встречал в свете.
Тогда, естественно, я подумал о Фабьене: он лечил его страшную рану, нанесенную шпагой Оливье, и должен был знать об этом человеке интересные подробности.
Поэтому по возвращении в Париж мой первый визит был к нему, и я не ошибся. Фабьен, имевший привычку записывать день за днем все, что он делал, подошел к секретеру, среди множества тетрадей нашел одну и вручил ее мне.
- Держите, дорогой мой, - сказал он, - вы найдете в ней все, что желаете знать, я доверяю ее вам, но не потеряйте, пожалуйста, эта тетрадь является частью будущего большого труда о нравственных болезнях, какие мне довелось лечить.
- О черт возьми! Дорогой мой, это же сокровище для меня, - сказал я.
- Так вот, милый друг, - продолжал он, - будьте спокойны. Если я умру от какой-нибудь аневризмы, время от времени шепчущей моему сердцу, что я должен быть готов превратиться в прах, из которого и вышел, эти тетради предназначены вам, и мой душеприказчик передаст их.
- Благодарю вас за намерение, но надеюсь никогда не получить обещанного вами подарка: вы едва на три или четыре года старше меня.
- Прежде всего, вы мне льстите, я, если не ошибаюсь, старше вас на двенадцать или тринадцать лет, но разве возраст в этих обстоятельствах играет роль? Я знаю семидесятилетнего старика, который моложе меня.
- Полноте, доктор, вы - и вдруг такие мысли!
- Именно потому, что я доктор, они у меня и возникают. Подождите, хотите увидеть мою болезнь?.. Вот она.
Он подвел меня к великолепно сделанному рисунку, изображающему анатомию сердца.
- Я заказал этот рисунок по своим данным и для личного пользования, - продолжал он, - чтобы реально судить, если так можно сказать, о моем положении. Вы видите, это аневризма. Однажды эта ткань порвется. Когда? Я не знаю, может быть, завтра, может быть, через двадцать лет, но что она порвется, это точно, и тогда за три секунды все будет кончено. И в одно прекрасное утро, за завтраком, вы услышите: "Послушайте-ка, этот бедный Фабьен, знаете?.." - "Да. И что же?" - "Он внезапно умер". - "Ба, и как?" - "О Боже мой, щупая пульс у больного. Видели, как он покраснел, затем побледнел, потом упал, даже не вскрикнув, его подняли - он был мертв". - "Надо же! Как странно!" Два дня поговорят в свете, неделю - в Медицинской школе, две недели - в Институте, и на этом все, прощай, Фабьен!
- Вы сошли с ума, дорогой мой!
- Именно так, как имею честь вам рассказать. Но, прошу прощения, я должен уйти, меня ждет больница, вот ваша тетрадь, возьмите из нее все, что вам нужно, и делайте с этим что хотите. Прощайте.
Я пожал Фабьену руку в знак благодарности и распрощался с ним, одновременно радостный и удрученный: удрученный от только что выслушанного предсказания доктора и довольный тем, что в его тетради были сведения, которые мне предстояло почерпнуть оттуда.
Вернувшись к себе, я приказал никого не принимать, надел халат, устроился в большом кресле, вытянул ноги на каминной подставке и открыл драгоценные записки.
Я переписал буквально все, ничего не изменив в рукописи Фабьена.
VII
Октябрь, 18…
Сегодня в час ночи я был предупрежден, что между г-ном Анри де Фаверном и г-ном Оливье д’Орнуа состоится дуэль, и последний попросил меня сопровождать их на место встречи.
Я пришел к нему ровно в пять.
В шесть часов мы были в аллее Ла-Мюэт, где должна была произойти встреча.
В шесть с четвертью г-н Анри де Фаверн упал, раненный ударом шпаги.
Я тотчас же бросился к нему, тогда как Оливье со своими секундантами сел в карету и отправился в Париж; раненый был без памяти.
Было очевидно, что рана если и не смертельная, то, во всяком случае, очень серьезная: железное треугольное острие вошло в правый бок и вышло на несколько дюймов с левой стороны.
Я немедленно сделал ему кровопускание.
Кучеру я посоветовал ехать по авеню Нёйи и Елисейским полям: этот путь был самым коротким, а главное - карета могла все время двигаться по грунтовой дороге, что меньше утомляло раненого.