- В другой раз, черт тебя побери, - воскликнул он. - Au revoir, ваше высочество! - и с маху запустил в меня саблей. Вращаясь, она пронеслась у меня над головой и зазвенела о камень, но я инстинктивно подался назад, поскользнулся и покатился по плитам. Боже, они же идут под уклон! Скользя, я с ужасом вспомнил про туннель и его жуткую воронку. До меня донеслись запоздалое предупреждение Карла-Густава и издевательский смех Руди; по мере того как я скользил, отчаянно стараясь зацепиться за камни, их голоса начали удаляться. Остановиться не получалось, на секунду моя нога застряла, и меня, беспомощного, словно треску на разделочной доске, развернуло. Теперь я скользил головой вперед; перед моими глазами разверзлась жуткая черная дыра, потом голова зависла над пустотой, руки хватали воздух, и я с воплем свалился в бездну. "О, Боже, вся жизнь в помойную яму!", - пронеслось у меня в голове, пока я летел навстречу верной гибели.
Тоннель шел под углом, и, летя вниз, в черную тьму, я бился о его стены плечами, коленями, бедрами. Охваченный паникой, я не представлял, что ждет меня - но это явно был жуткий, невыразимо страшный конец: я низвергался в вечную тьму, в глубины преисподней, без всякой надежды на спасение. Все ниже и ниже; мой собственный дикий вой звучит у меня в ушах… еще ниже, ниже… и тут с сокрушительной силой я врезаюсь в ледяную воду и камнем иду ко дну. Погружение постепенно замедляется, и вот я уже чувствую, что поднимаюсь наверх.
Какой-то момент, исполненный отчаянной надежды, мне казалось, что я вынырну на поверхность Йотунзее, но, не успев даже пошевелить ногой, я ударился спиной о стенку тоннеля. Боже! Я пойман, как крыса в капкан - в трубе слишком тесно, чтобы развернуться, и, застряв вниз головой, мне остается только захлебнуться!
До сих пор удивляюсь, как я не сошел с ума в тот момент. Должен заявить, что храбрый человек в тот момент сдался бы, осознавая бесполезность борьбы. А вот моя подсознательная, врожденная трусость заставляла меня барахтаться и цепляться, ломая ногти, за стенки трубы. Падая в воду, я не успел набрать воздуха, нос и рот уже залило, и тут мои шарящие пальцы нашли вдруг выступ. С удесятеренной силой отчаяния я подтянулся к нему и обнаружил за ним следующий и снова подтянулся; потом силы оставили меня, и я почувствовал, что переворачиваюсь на спину. Я глотнул воды, удушье раздирало мою грудь, а тело немощно билось о стенки тоннеля. "Боже, Боже, не дай мне умереть, не дай мне умереть!" - проносилось У меня в голове, но я умирал, да, умирал…
И тут, какими-то остатками изменяющих мне чувств я ощутил, что голова моя уже в не в трубе, только грудь и остальное.
Я не мог четко осмыслить этот факт, помню только, как мои руки оказались на уровне лица, то есть, по сути, за горловиной трубы, и с маниакальным усилием уперлись в каменные края моей ловушки. Должно быть, мне удалось вырваться, поскольку в следующий миг, идя вверх, я притерся к наружной стенке тоннеля. В ушах звенело, перед глазами метались красные круги, но я чувствовал, что поднимаюсь, поднимаюсь… В моем гаснущем сознании промелькнула мысль о медленном воспарении в небо. И тут я ощутил на щеках воздух - холодный, кусающий ветер - только на секунду, прежде чем погрузился снова. Но даже полумертвый, я еще смог управлять членами, и вот голова моя снова вынырнула, и, подгребая руками, мне удалось удержаться на поверхности. Когда зрение восстановилось, я разглядел усыпанное звездами небо с большой, холодной белой луной, а вокруг простирались воды Йотунзее, к коим я добавлял содержимое своего желудка.
Кое-как продержавшись на плаву до того благостного момента, когда боль от удушья прошла и сознание вернулось, обретя способность подсказать, что ледяная вода может снова отправить меня на дно. Пыхтя и отплевываясь, я вяло заработал руками и огляделся: справа простиралась гладь озера, зато слева темнела, уходя ввысь, махина скалы Йотунберг с таким манящим и гостеприимным замком на ней. До острова было буквально ярдов двадцать; собрав остатки сил, я замолотил по воде, и по милости Божией, там где я подплыл, оказалась отлогая полоска. Взобравшись на нее по грудь, я потихоньку выполз на берег и лежал, беспомощный как ребенок, уткнувшись лицом в этот благословенный мокрый камень, впадая в забытие.
Полагаю, я пролежал всего лишь несколько минут, но, возможно, душевное потрясение от пережитого ужаса оказалось сильнее физического, так как следующее, что я помню, это как бреду по краю воды, не понимая, кто я и где нахожусь. Я сел и постепенно память вернулась, подобно жуткому кошмару - мне потребовалось несколько минут, дабы убедить себя, что я все еще жив.
Сейчас, возвращаясь к происходившему, уже понимаю, что с момента, когда я соскользнул в воронку до спасения на берегу Йотунберга прошло не более двух минут. Инерция падения иссякла за пару футов до горловины трубы, и по чистому везению я выкарабкался наружу и всплыл на поверхность. Случилось чудо, без сомнения, но оно воистину пугающее. Если я трус, то нет ли на то весомых причин? Только тому, кто сам умирал, знаком настоящий страх смерти, и мне, клянусь Богом, он знаком. Мне до сих пор страшно: всякий раз, переев сыра или лобстеров, я стараюсь не спать ночью, ибо как только проваливаюсь в сон, ко мне с неотвратимостью судьбы возвращается воспоминание, как я захлебываюсь, болтаясь вверх тормашками в той адовой канаве под Йотунбергом.
Но, едва поняв, что не умер, я тут же сообразил - я быстро наверстаю упущенное, если останусь сидеть здесь, замерзший и обессиленный. Когда я так внезапно покинул сцену действия, мой слух успел уловить, что приближается помощь. Допустим, Крафтштайн и его подручные потерпели фиаско, а Руди нашел свой честно заслуженный конец в схватке. Какая приятная мысль: может, они скинули его в трубу вслед за мной? Мне трудно было представить другого человека, которому бы я с такой силой желал подобной судьбы. Так или иначе, они, скорее всего, освободили из оков Карла-Густава и теперь торжествуют. Как отреагируют они на мое появление? Для них это может быть ударом - после того, как я вроде бы столь очевидно погиб. Не возникнет ли у них желания исправить эту ошибку? Нет, наверняка нет - не после того, что я для них сделал. Действительно ведь сделал, хотя, в основном, не по своей воле.
Так или иначе, выбора нет. Если я останусь здесь, то замерзну насмерть. Нужно попытать судьбу и идти в замок.
С места, где я находился, была видна дамба, в сотне ярдов впереди, а пройдя немного вокруг замка, я смог разглядеть и подъемный мост. В воротах замка я заметил фигуры людей, выглядевших точь-в-точь как "вёльсунги". Подойдя поближе, я убедился, что так оно и есть, и стал кричать и взбираться по скалистой тропинке, ведущей к подножью моста.
Трое изумленных крестьян помогли мне взобраться наверх и проводили через засыпанную обломками арку в холл. Боже, что за побоище! Крафтштайн лежал у лебедки с размозженным черепом, его могучие ладони скрючились, словно когти. Мне припомнилась их хватка, и я вздрогнул. Рядом валялось еще с полдюжины тел: выходит, Заптен сдержал слово - выживших среди йотунбергского гарнизона не было. В центре холла застыла лужа крови, в ней лежал тот малый, который жаловался Крафтштайну на скуку - что ж, теперь однообразие ему не грозит. Запах пороха бил в ноздри, а легкое облачко дыма еще висело под потолком.
Крестьяне усадили меня на скамью, и пока один помогал мне снять мокрую одежду - второй раз за ночь - другой промыл и перебинтовал саднящую рану в предплечье. Третий же - практичный парень - сообразив, что мне нужно во что-то одеться, стаскивал вещи с одного из трупов. Он выбрал того, который был застрелен в голову, и проявил любезность, не слишком заляпавшись кровью. Не могу сказать, что испытал отвращение, натягивая шмотки покойника - напротив, они пришлись как раз в пору.
Потом мне дали фляжку со шнапсом, я залпом влил в глотку половину и сразу ощутил тепло, растекающееся по членам. Я плеснул немного на ладонь и растер лицо и шею - фокус, которому научил меня в Афганистане Макензи - ничто другое не помогает так от переохлаждения, если вам, конечно, не жаль спиртного.
Остальное я допивал уже не спеша, оглядываясь вокруг. В холле находилось еще несколько "вёльсунгов", озадаченно переглядывавшихся между собой, из комнат наверху слышались голоса - видимо, все было под их контролем. Но ни Заптена, ни Грундвига не было видно.
Я рассудил, что оно и к лучшему. Теперь, когда потрясение - нет, целая череда жутких испытаний - осталось позади, и я очутился здесь, целый и невредимый, и у меня есть выпивка, теплая одежда и ничто мне не грозит, настроение мое резко пошло вверх. С каждой минутой, пока я размышлял о том, что пережил и чего избежал, мне на душе становилось все легче: впервые за многие месяцы при мысли о будущем сердце не уходило в пятки.
- Где же майор Заптен? - спрашиваю я, на что мне сообщили, что он до сих пор в темнице, и его, само собой, не велено беспокоить. Но я-то понимал, что этот запрет ко мне не относится, поэтому, приняв царственный вид, отмел в сторону их протесты - любопытно, как приживаются привычки, будучи единожды приобретены - и направился к коридору. Впрочем, у входа я задержался, чтобы поинтересоваться, точно ли все защитники убиты. Они расцвели и хором затянули: "Jah, jah". Но я все равно взял саблю - не столько для защиты, сколько для форсу - и отправился вниз по лестнице в темницу. Подходя к арке, я услышал звуки голосов, а подойдя ближе, Разобрал слова Заптена:
- …тело Хансена во рву. Но хотелось бы мне достать Штарнберга - вот кого в аду заждались.