На основании декрета от 26 февраля 1901 г ., на основании представления директора Французской школы на Дальнем Востоке
постановлено:
1) - Г. Сен-Сорнен (Рафаэль-Мари-Леонс), доктор историко-филологических наук, магистр права, назначается на один год членом Французской Дальневосточной школы.
2). - Директор вышеозначенной школы обязуется выполнить настоящее постановление.
Ханой, 8 ноября 192…
Я вернул Рафаэлю бумагу.
- Французская Дальневосточная школа?! Мог ли я подумать! Это превосходная школа. Это господин Барбару устроил тебя туда?
- Ну, а кто же еще? Быть может, ты воображаешь, что я сам стремился к этому назначению? Вообрази, не прошло и трех недель по моем возвращении в Лион, как в одно прекрасное утро… Но, кажется, я тебя замучил всеми этими старыми историями? Все это не интересует тебя, а?
Я думал: я знаю, кой-кого можно было бы на этом поддеть, если бы я сказал: "Гм! Не очень!" Но я был не способен на подобный ответ прежде всего потому, что не люблю ставить в неловкое положение людей вообще, а друзей в особенности, а кроме того, потому, что, ответив таким образом, я бы солгал.
И я с полной искренностью, с неподдельным жаром стал уверять его в своем желании узнать все об обстоятельствах, при которых он уехал, и о его пребывании в Индокитае.
Если моя передача его признаний будет только, увы, холодным эхо, этому не следует слишком удивляться. В моем распоряжении нет того, что имел в тот вечер Рафаэль, той атмосферы энтузиазма, которая порождает молодые, страстные слова и которой не чуждо в то же время смакование наиболее благостных вин и совершенных ликеров.
Прошло почти десять минут. Явился дворецкий с благородным и скорбным лицом, словно какой-нибудь член палаты лордов, и доложил, что обед подан.
Рафаэль поднялся.
- Пойдем к столу, - сказал он. - Там нам будет так же удобно разговаривать, уже девять часов.
Разговаривать! Разговаривать! Он называет "разговаривать" этот монолог, который будет продолжаться, наверное, до самой полуночи.
Не буду описывать столовую. Скажу раз и навсегда - она тоже свидетельствовала, как и остальные комнаты, с которыми я уже успел познакомиться, о невероятной, умопомрачительной роскоши. Только замечу, кстати, об одной характерной особенности: среди мотивов ее орнаментовки повсюду господствовал, как волнующий припев, благородный браманский цветок лотоса. В форме него были электрические лампочки, многочисленные хрустальные графины, в которых сверкали таинственные вина. Его листьями была усеяна скатерть.
Рафаэль увидел, что я заметил эту особенность. Он улыбнулся.
- Фантазия моей жены, - сказал он. - Но теперь, быть может, тебе понятнее название виллы?
- Вилла Тевада? Тевады - это ведь священные прислужницы богов в раю Индры?
- Верно, верно. Превосходно. А ты только что оклеветал себя. Я уверен, что из тебя кое-что можно сделать.
"А я, - подумал я про себя, - более чем уверен, что судьба забросила меня к каким-то сумасшедшим. Да, впрочем, какое мне дело до всех их эксцентричностей! На то и деньги! Во всей этой истории явно господствует одна вещь - богатство старого Барбару. Ну и пусть! Нужно только соблюсти одну предосторожность: если я захочу через полчаса начать тоже молоть всякий вздор, то необходимо будет бросить пить".
Я пытался было это сделать, но без особого успеха.
У этих проклятых лакеев, очевидно, были самые точные предписания: едва только наши стаканы опустошались, они тотчас же их снова наполняли.
- Уверяю тебя, - пытался я говорить, когда сверкающая струя какого-то нового неведомого напитка угрожающе наполняла мой стакан, - уверяю тебя, может быть, будет предусмотрительнее…
Я чувствовал, что мой друг начинает сердиться:
- Брось! Молодое вино, детское вино, невинное, как молочко! А кроме того, я хочу дать тебе один совет: если хочешь быть в хороших отношениях с моей женой, постарайся лучше, чем ты это делаешь сегодня, ценить ее погреб. Она гордится им почти так же, как своими лотосами и буддами. Между прочим, что ты скажешь вот об этом?
Он указал мне на чудесную статую в углу столовой, на которую я уже обратил внимание.
Божество размышляло, сидя на корточках на вершине башни, образованной из свернутых кольцами гигантских змей.
- Это Будда на наге, - сказал я. - Без сомнения, один из наиболее прекрасных образцов кхмерского искусства.
При этих словах лицо Рафаэля изобразило полнейшее восхищение.
- Великолепно! Раз уж ты с первого взгляда отличаешь кхмерского Будду от индийского, могу тебе обещать… Но не будем начинать дело не с того конца. Где я остановился, когда нас позвали обедать?
- Ты говорил мне о новых неприятностях с господином Барбару уже после того, как ты стал доктором.
- Прекрасно. Итак, прошло уже четыре месяца с тех пор, как я вернулся в Лион. Аннет и я уже начали выказывать большое беспокойство. Отец ее и не думал назначать день свадьбы. Каждый день мы собирались поговорить с ним об этом. Но как только наступал подходящий момент, мы не решались, а если и решались, он очень искусно менял тему разговора. Так продолжалось до ноября. И вдруг я однажды получаю утром, в конце месяца, копию моего назначения в Индокитай, которую я только что тебе показывал. Я глазам не верю, думаю, что это какая-нибудь ошибка, спутали имена, хотя Рафаэли Сен-Сорнены, доктора историко-филологических наук, довольно редки. Но вскоре мне пришлось столкнуться с очевидностью.
Речь шла обо мне. И вот как папаша Барбару это устроил. Едва только я получил мой диплом на звание доктора, как этот мерзкий старикашка отправился к своему лучшему другу, самому известному в округе политическому деятелю, как на зло, лучшему другу генерал-губернатора в Индокитае. Он сказал ему о моем якобы крайне сильном желании попасть в члены Французской Дальневосточной школы. Как могла прийти подобная мысль этому хитрецу, я до сих пор не знаю. Согласись, что
этот старикашка прямо какой-то дьявол! Самое замечательное то, что моя диссертация, посвященная одному событию из индокитайской истории, как нарочно давала все основания к такому решению. Ах! И все это шло без всякой волокиты. Знаменитый государственный человек сам лично известил меня о решении назначить меня членом этой школы… К моему назначению он прибавил еще и письмо, крайне любезное - он, конечно, и не понимал всей иронии этой любезности:
"Разумеется, милостивый государь, я читал ваше замечательное исследование об епископе Пиньо де Бегэн, достойном соревнователе и предшественнике нашего Поля Бера. Содействуя ускорению вашего назначения во Французскую Дальневосточную школу, с особым удовольствием отмечаю, что непреходящее восхищение, внушаемое нам произведением великого радикала, не лишает нас возможности оценить по достоинству произведение великого католика…"
И пошла писать! Можешь вообразить мое отчаяние! Но что же я мог поделать, как не согласиться?
- Согласиться! - сказал я решительно. - То же, что сделал и Иаков в подобном случае. И под конец получил свою Рахиль.
- Ив придачу Лию, - сказал Рафаэль, смеясь. - Но это все равно, а ты представляешь себе, в каком горе мы пребывали перед этим новым испытанием, к которому принуждал нас этот новый Лаван?! И мы решили повиноваться еще раз, но последний. Уже полгорода было в курсе наших проектов; мы посвятили и другую половину. В день моего отъезда, когда я поцеловал мою Аннет перед целой толпой друзей и родных, пришедших меня проводить, уже никто не посмел бы оспаривать нашей помолвки. Папаша Барбару был связан. В Лионе, как и везде, питают уважение к слову, данному публично.
Я не знаю, путешествовал ли ты с тех пор, как мы расстались. Я же тогда впервые пускался в столь значительное путешествие. Не бойся, я не замучаю тебя описаниями промежуточных портов. Джибути, Коломбо, Сингапура… Недурная штука! Пароходная компания позаботилась издать великолепные брошюры обо всех этих портах и таким образом избавляет вас от высадки на берег в этих пунктах. Из этих брошюр ты в достаточной мере узнаешь все, что надо, - что в Джибути туземцы пытаются вам всучить зубы меч-рыбы, в Коломбо - маленьких слонов из черного дерева, а в Сингапуре - тростниковые палки, обернутые в папиросную бумагу. Вместо того, чтобы сходить на сушу, рискуя
получить солнечный удар, лучше оставаться на пароходе, в прохладной и темной курительной комнате, за стаканом крепкого виски.
Пароход, на который я взял билет, шел в Японию. Чтобы попасть в Ханой, где была эта злосчастная Французская Дальневосточная школа, мне надо было сойти в Сайгоне и сесть на "Claude-Chappe" - пароход, курсирующий между этими двумя городами.
Едва только мы вошли в сайгонскую реку и я стал рассматривать с крайним недоверием текущую в этой реке воду молочно-кофейного цвета, в которую свешиваются ползучие голубоватые травы, как матрос подал мне письмо.
Губернатор Кохинхины, предупрежденный о моем проезде генерал-губернатором, приглашал меня завтракать. Приглашение было к часу дня, но он просил меня приехать несколькими минутами раньше. Ему надо было, писал он, поговорить со мной.
Гордый сознанием, что я стал в некотором роде официальным лицом, и в то же время сам себе не признаваясь в этой гордости, я явился к губернатору в половине первого.
- Я должен сообщить вам, - сказал он мне, - новость, которая, без сомненья, удивит вас. Вы не едете в Ханой.
- Как так? - спросил я тоном скорее разочарованным, нежели удивленным.