В мои планы отнюдь не входило тотчас же занять себе столик и, бросив таким образом якорь, лишиться одного из полтинников.
Словно приглядывая место, проталкиваясь, извиняясь, я последовательно обхожу все закоулки гудящего зала.
- Синяя шляпка с красным пером, - где ты, мой маяк?!
Я занимаю столик на самом бойком месте - там, где лестница в гардероб.
- Бутылку пива, - говорю я официанту.
Рядом со мной уселись трое. Один с угловатым, точно из желтого камня, оббитым лицом. Другой расплывшийся, чавкающий, вперемежку борода и мясо. Третьего, сползшего со стула, я не вижу за снопом бутылок.
...Краски передо мною линяют, шумная бестолочь становится скучной.
Время идет, а ее все нет и нет! Двенадцатый час. Дьявольщина, хоть за голову хватайся!
Неужели надул еврей? И пиво мое на исходе, и в мозг оно бросилось мрачным дурманом.
Но вот я срываюсь со стула. Там, за шумным валом входящих болтаются красным фонтаном перья. Вихрем я проношусь между столиками и направляюсь твердо к рампе, к огненному султану на синем черепе шляпки.
Она стоит спиной и разговаривает с подругой.
Я прямо, с хода, говорю над ухом:
- Ниночка Шустрова?
Она с испугом оборачивается и вздрагивает.
Мне запомнились синие жилки на хрупких висках под нелепым взлетом окрашенных перьев.
Замедли я темпы своей атаки - и все пойдет прахом - она попросту убежит! И я беру ее под руку с небрежной усмешкой. Она идет сразу, безвольно. Уже улыбается.
Мой второй полтинник и вторая бутылка пива!
- Здесь я не Нина, - говорит она тихо, когда мы усаживаемся. - Откуда вы знаете мое имя?
- Меня послала к вам ваша подруга, которая торгует на базаре...
- На базаре? - испуганно переспрашивает она. Недоверчивый взгляд обыскивает мое лицо. Она смотрит уже враждебно. Минута... и она бросается в толпу...
Все пошло прахом! Щеки мои пылают... Я бреду к выходу. У лестницы я вдруг замечаю Нину. Она сидит за столиком. К ней наклонился какой-то человек. Глазами она указывает ему на меня.
Я узнаю человека по черточкам фатоватых усов, по тюремной бледности. Узнаю недавнего своего соседа в трамвае.
7
Дома в Ленинграде как старые великаны-корабли. Кажется, что когда-то плавали они по всему миру, а теперь вот бесчисленным стадом сошлись сюда, на вечный якорь.... Чем дальше я ухожу от проспекта, тем тише и строже становится их каменный строй, и за мной кувыркаются звуки моих шагов.
Улица расщепилась каналом. И дом разговаривает с домом через мерзлую Фонтанку шопотом заблудившихся снежинок. Они вьются и льнут к тихо шипящим фонарям. И чем плотнее мрак улицы, чем гуще и чаще крестятся снежинки, тем одушевленнее кажется мне сон домов в их ночной свободе...
Я иду один. Несглаженное еще временем меня тяготит омерзительное ощущение. Точно я выкупался в помойной яме...
У меня остается последний шанс - полоумный старик.
Но теперь, когда меня поманила удача, я знаю твердо, что я не уеду и буду искать, искать!
В четыре простуженных горла песню нищих гудит перекресток. Никнут в метели чугунные винограды решеток. Они оцепляют засыпанный белым сад, а в нем, в середине, некто чугунный хлещет с высокого пьедестала снежными лентами.
Я жмусь, ускоряю шаги и, вдруг, слышу, что кто-то идет за мною.
Долго он шел, этот упорный, не отстающий спутник. И долго я собирался оглянуться.
Обернулся, когда вошел в подлунный зонт фонаря. Он тоже остановился. Свет фонаря освещал его. Это была фигура с экрана: кепка, лицо - через дверцы поднятого ворота, и крадущаяся сутулость...
А когда он спрыгнул с блина морозного света, нырнув в трясину метели и ночи, я догадался. Тот самый, что шептался с Ниной... Может быть, это ее "Васька, с кулаками и ножом", как выразился почтенный еврей?.. Или еще кто?
Но, чорт возьми, надо и мне убираться от света! Очень я на виду.
Я вглядывался несколько минут в темноту ночи, но разглядеть незнакомца нигде не мог. Буран густел и креп. Точно с неба до мостовой опустилась черная тюремная стена, и в снежных решетках, за черными окнами выли и пели во всю ее высь незримые узники...
Плоско тускнеет Марсово поле. Раскаленные капли висят на подсвечниках-маяках,
Я иду по кромке теней. Оглядываюсь по сторонам... Даром, из одного лишь желания проводить меня в мороз и вьюгу этот субъект не покинул бы уютный ресторанный столик. Но кто он? Полоумный ревнивец? Но в трамвае со мной ехал он раньше нашей ресторанной встречи... Разве бандит? Но зачем?..
Чорт возьми, - разрывается моя слепота. А Максаков?.. Это клеврет его ходит за мной, чтобы ухлопать втихомолку, чтобы завладеть вожделенным планом... Тут я начал соображать, куда он скрылся? Он здесь, он крадется за мной на расстоянии фонарного интервала, обходя, как и я, световые поляны.
Наконец-то опять галлерея улиц и предел пространству, в котором движешься, как голый!
Проехал пустой извозчик. К нише ворот прирос часовой в тулупе.
Неужели отстал мой спутник?.. У дверей Эрмитажа я свертываю в переулок, чтобы сократить путь к Неве.
Угол забвения. Темень. Дворцы и сугробы стиснули русло Канавки. Замерз в изящном изгибе горбатый мостик.
Вот он опять! Я остро вздрагиваю и чуть не вскрикиваю. Мутная фигура, отшатнувшись от стены, снова западает в тень...
8
Просыпаясь утром, я сразу хватаю блокнот. В нем адрес Грингофа.
Тают при солнечном свете ночные угрозы. Я весел и даже пою, одеваясь.
- Ты, батюшка, билет-то переменишь? - пристает ко мне старуха-хозяйка. - Ступай, да без документу, гляди, и не ворочайся! Не пущу. Соседка вот так сплошала, дак ее...
- Устроим, мать! - успокаиваю я. - Документик обменим и так заживем, как в раю!
- Ох ты! - сомневается она. - Райский!
Всплывает солнце. Промерзла до розовой хрупкости даль и вкусно, дымком, угарит воздух. Тут немного и от торфа, и от деревни. Нехватает только петушьего зова.
Город скрипит шагами и трамваями. Я стою у подъезда лаборатории. Нажимаю несколько раз кнопку звонка. Долго жду, но никто не идет. Я топчусь в беспокойстве. Неужели и за этим стеклом опять пустота?
Но, вот, вижу, как не спеша подходит старик-швейцар. Я подтягиваюсь, стараюсь казаться спокойным, добродушным, ничем здесь особенно не заинтересованным человеком. Будто просили меня зайти, ну - выдалось свободное время, вот и зашел.
Очень вежливо говорю:
- Могу ли я видеть... барона Грингофа?
Это выговариваю совсем, как шутку. Улыбаюсь.
Швейцар медлит, будто приценивается - сперва к моему костюму, потом к лицу.
- А зачем он вам нужен?..
От души отлегло! Я боялся, что он просто захлопнет дверь, услышав такой допотопный титул.
- Меня послала его знакомая.
Швейцар сторонится, пропуская меня, и указывает:
- Под лестницу, налево дверка.
Мне открывает небольшой человечек. Очки, как у сельского дьяка, - влезли на лоб. Вопросом поднялись сборки морщин. Седая бороденка тычется в меня, по-петушьи - храбро.
- Барон Грингоф? - деликатно спрашиваю я, снимая шапку.
- Иван Эдуардович Грингоф, - с ударением рекомендуется старичок.
Я мнусь.
- В чем дело? - нетерпеливо притоптывает он.
- Я хотел бы сказать вам пару слов...
- Войдите и закройте дверь. Теперь не лето!
Комнатушка крохотная, вся собралась в одну точку электрической лампочки, повисшей над столом. Под лампой разложены щипчики, молоточки - немудрая мелочь часовых мастеров.
Старичок нагибает лысую голову, точно боднуть собирается лампу, и ждет. Глядит как-то сбоку и остро.
- Чего вы хотите?
Вот оно, мое испытание!.. Начинаю я со случайного своего пребывания в городе. Говорю как можно мягче, боюсь раздражить. Говорю литературно, - на столе у него лежит физика Хвольсона.
Когда я договариваюсь до базара и рассказываю про находку книги, он нервно передергивает плечами, наощупь хватает трубку, втыкает в рот и забывает зажечь. Я умолкаю и жду приговора.
- А позвольте вас спросить, - выдергивает он трубку, - кто вы такой и почему интересуетесь... этой женщиной?
Он волнуется. Он почти враждебен. Неумелое слово - и все полетит к чертям!
Я отвечаю, как могу - деликатно, вероятно с искренним сочувствием к самому себе:
- Я знал ее еще девочкой, там, на прииске, а потом, за событиями, потерял...
- Так вам и надо! - с неожиданным озлоблением выкрикивает он. - Потерял! Вы не один, милостивый государь, потеряли! Только - некоторые попущением божиим, а вы по своим заслугам...
И, в безумии, яростно уличает:
- Я вас узнал! Меня не обманете!
Последняя надежда договориться рушится. А старик совсем разошелся:
- Берите, описывайте! - кричит он, распахивая рваный пиджачишко, и вдруг исступленно заключает:
- Ага, это она подослала! Она...
Человечек бросается к ящику стола. Через плечо летят бумаги, конверты, грохается на пол тяжелый Хвольсон. Дрожащие руки выхватывают фотографию и раз - пополам! Обрывки - в меня!
Я подымаю обе половинки. Старик визжит, в припадке топая ногами:
- Вон, вон уносите! Чтобы и духу не было!
Потом, задохнувшись кашлем, хватается за грудь и смолкает. Валится на табурет. Устало и тихо, по-ребячьи плачет.
Я стою и не знаю, что делать. То ли мне уходить, то ли помогать больному. Но помощь уже входит. Жена швейцара и он сам, укоризненно качающий головой:
- Эх, гражданин... Зачем дразнить старика?