* * *
Некоторое время Симон просто наблюдал, но поначалу делегаты все время сбивались на невесть кем подкинутую идею, что вечно соблазняющего змея лучше бы отделять будущим священникам еще в младенчестве. Однако шло время, здравый смысл одерживал верх, и, в конце концов, разговор пошел по существу.
Они все понимали, что право первой ночи - традиция, пусть греховная, но древняя и уже в силу этого неколебимая. Наследуемые Церковью крестьяне настолько привыкли приводить своих дочерей на предсвадебное "прокалывание", что попытка нового хозяина, пусть и в рясе, увильнуть от этой почетной обязанности просто не воспринималась - вообще. Симон видел, как это происходит в одном из испанских монастырей.
- Абу Кир… - табуном ходили крестьяне за своим настоятелем. - Нам дочерей замуж отдавать пора… сколько же можно ждать?
- Я кастрирован, - мрачно огрызался настоятель, - даже если бы и хотел помочь, не сумею. Сколько можно объяснять?
- Но у тебя же наверняка есть брат? Или племянник? Пусть он за тебя порадеет. Смилуйся, Абу Кир…
Члены прибывшей из Кархедона церковной комиссии, к которой был приписан Симон, лишь переглядывалась.
- Ну, и как тут нормальному мужику устоять? - пихал его в бок дьякон, - хорошо еще, что этот - кастрат, а то бы точно в грех ввели.
Симон слушал и улыбался; уж он-то знал, что за этим стоит. Крещеные лишь в третьем или четвертом поколении, крестьяне, по сути, еще варвары, и не думали забывать о мстительности старых племенных богов.
- Каждый проливший кровь рода - кровный враг, - давным-давно объяснил ему уже тогда старый Аббас, очень даже неглупый людоед, - и оскорбленные духи племени будут преследовать его, пока не уничтожат.
- Даже если это кровь девственницы? - удивился Симон, тогда еще совсем юнец.
- Особенно, - кивнул Аббас. - Красные люди - глупые люди, если не понимают, зачем им девочек подкладывают. А проходит год-два, и нет человека! Или в бою погиб, или утонул. У нас это все знают.
Вот и в Испании чуть менее дикие, чем этот людоед, монастырские крестьяне, по сути, беззастенчиво перекладывали опасность на своего нового господина, и в этом был резон: если настоятель - сильный колдун, духи отступят. А если слабый… что ж, туда ему и дорога.
Симон улыбнулся: Ойкумена была полна подобных традиций. Даже у египтян и греков еще недавно каждый первенец - во избежание падения кровного проклятия на жениха - зачинался в храме, а потому и считался божьим ребенком - что Тесей, что Ахилл, что Александр Великий. Почти всех их после рождения оставляли жить и воспитываться в храмах, некоторых кастрировали, и большинство так и шло по жреческой линии. А куда еще податься потомству какого-нибудь Анубиса или Посейдона?
Понятно, что там, где христианские церкви одерживали верх, они первым делом сталкивались со всем этим наследием язычества. И вот изменить его чаще всего оказывалось невозможным, и монахи не без удовольствия прокалывали девчонок, а первенцев либо отправляли на монастырские поля, либо кастрировали и продавали в Геную и Венецию - для церковных хоров. Спрос был огромный.
Понятно, что говорить об этом на Соборе смысла не было; делегаты съехались со всей Ойкумены вовсе не для того, чтобы обсуждать ересь черного колдуна Аббаса или происхождение греческих героев. Здесь решался вопрос о власти.
- Да, не могу я этого не делать! - раненым зверем рычал Софроний. - Если я откажусь, люди подумают, что я струсил! Языческих бесов испугался!
- Тише-тише! - висли на плечах могучего епископа братья, но диспут снова застрял на том же месте, что и всегда.
- Они скажут, Софроний слабак! - почти рыдал епископ. - Они скажут, Спаситель никого не может защитить! Даже такого, как я! Самого верного раба!
"Пора", - понял Симон и, привлекая внимание, поднял руку.
* * *
Ираклий прибыл на Собор вслед за Симоном и чуть раньше, чем должен был приехать Патриарх, и наблюдал за ходом диспута из-за занавеси. По сути, все эти священники были куклами в руках главных игроков, и об истинной цели дискуссии знали от силы пять-шесть человек. И, само собой, эта цель заключалась вовсе не в сокращении греховной практики и даже не в постоянном конфликте "меринов" и "жеребцов". Все упиралось в острое нежелание самостоятельных Церквей входить в Унию с дружественными Ираклию патриархатами. А если заглянуть еще глубже, то все упиралось в деньги и власть.
Поднявшиеся на случившейся двадцать восемь лет назад катастрофе купцы Генуи и Венеции отчаянно боялись поглощения все еще могучим Кархедоном. И уж они-то понимали: одно дело платить церковную десятину в константинопольский патриархат - считай, в бездонный карман семьи патриарха Пирра, и совсем другое - своему епископу, особенно если сунуть на это местечко сводного брата. И уж тем более, разные вещи: исповедаться своему священнику или императорскому, - одно неверное слово, и окажешься в подвале имперского дознавателя. Нанятые этими купцами люди и раздули теософскую дискуссию о числе природ во Христе. И от этого отвлеченного вопроса, как от корня зла, каждый год прорастали все новые противоречия, некогда единая идеями Церковь дробилась, а в воздухе сгущалось предчувствие крупного передела.
Для Ираклия это было крайне опасно, - напоминавшая лоскутное одеяло Византия еле держалась, - как на нитках. Поэтому он и предложил вниманию отцов Церквей "Экстезис" - декрет, могущий объединить епископаты Ойкумены в один мощный кулак. Но поднимать этот вопрос на Соборе было еще рано.
"Надеюсь, ты это понимаешь…" - усмехнулся Ираклий, глядя на возвышающегося над делегатами Симона, и консультант вдруг обернулся в сторону занавеси и поймал взгляд императора - глаза в глаза.
- О, Господи! - отшатнулся Ираклий. - Спаси и сохрани!
Пытаться убить такого человека, - даже из-за Елены, - было бы истинным безумием.
* * *
Симон понимал, что привязывать нынешний диспут к еще не состоявшейся Унии рано, а потому начал с простых и понятных вещей.
- Кем родится зачатый от монаха? - в лоб спросил он Кифу, наиболее опасного оппонента.
- Рабом Церкви, - пожал плечами тот и насторожился, - а к чему ты клонишь?
Симон широко, щедро улыбнулся.
- Не к тому, что Церкви нужны деньги и рабы; не к тому. Просто нашими рабами всегда становятся первенцы - самые старшие среди братьев и сестер. И значит, самые уважаемые среди своих ровесников.
Он бросил ободряющий взгляд на епископа Этрурии.
- Подтверди, Софроний.
Епископ сурово кивнул.
- Тех монахов, что от меня, в каждой деревне, как почетных гостей, встречают.
Знающие, что у Софрония детей, что звезд на небе, делегаты оживились. Но уже понявший, куда его загоняют, Кифа вскинулся.
- Церкви не нужен авторитет ценой грехопадения священнослужителей!
Симон развел руками.
- Крестьяне все равно найдут того, кто будет это делать. Как думаешь, Кифа, кто станет девушек "прокалывать", если Софроний в сторону отойдет?
Кифа замер, а епископ Этрурии горько усмехнулся.
- А что тут думать? Я и так знаю: колдун местный! Он не менее родовит, чем я.
Симон кивнул.
- А значит, чьих детей в каждой деревне будут встречать, как почетных гостей? Посейдоновых?
Делегаты раскрыли рты, да так и замерли. Они и не подозревали, что этот теософский вопрос о грехе настолько опасен. И тогда в наступившей тишине прозвучало главное:
- И выходит так, что не участвующие в дефлорации священники-кастраты заведомо отдают всех первенцев Сатане.