- Н-ну... Видишь ли, у нас как-то уже получается наследственность, да? Смотри, три четверти пилотов - дети пилотов. Так вот и я - вроде как с детства в авиации. Родился на аэродроме, считай, вырос... А ведь ты, я знаю, из особой семьи, очень интересной семьи, верно? Не думай, я в душу не лезу - я понять хочу, где начало. Понимаешь? Где начало?
Начало? Савченко, сын потомственных русских юристов, очень любил летать. Он любил летать даже когда был ребенком и не знал, что это такое - полеты. Разве так не бывает? Если человек родился для призвания и оно властно ведет его за собой - разве этот человек не живет своим делом еще до того, как познает его?
Он шел к небу всю свою сознательную жизнь - детство, юность. Шел через сопротивление родителей, людей умных, чутких, деликатных, но все-таки, как всякие родители, видящих в единственном сыне достойного продолжателя семейных традиций. Шел через сомнения врачей, видящих в хрупком, болезненном мальчике будущего хроника и носителя всех и всяческих недугов. Шел через страдания учителей-физиков и репетиторов-математиков, ибо ничто не давалось ему так трудно, как усвоение немыслимых повадок электронов и запоминание привычек косинусов, - видимо, сказывалась гуманитарная наследственность. Шел через собственные сомнения, неуверенность и страхи - слишком многие и многое убеждали его в ошибочности выбора.
И он добился своего!
Он поднялся в небо!
И, взглянув на безвольно лежащую под ним, победителем, землю в рассветной дымке, он познал исступленное счастье победы, гордый и сладкий ее вкус и, поднявшись в эту так давно и властно звавшую его синеву, понял: он родился теперь по-настоящему, ибо понял, зачем пришел в жизнь.
Он стал одним из лучших курсантов. Он летал, с упоением познавая высокую науку летать. И сел за штурвал стремительного могучего ракетоносца. Вся жизнь перед ним была такой, какой он видел взлетную полосу - прямая и честно-чистая стрела, влекущая вперед и вверх, на линию взлета - вверх! До того самого дня... Того дня, когда все встало на излом. Возник вопрос: как быть? Летчики в вопросах профессиональной чести народ жесткий, даже жестокий. Здесь иначе нельзя.
И если бы не он, командир... И если бы не другие - настоящие, истинные люди и сотоварищи... И Савченко негромко медленно сказал:
- Вот и я - с детства... До того самого дня.
Кучеров, до того настороженно поглядывавший на него, словно вслушивавшийся в воспоминания своего помощника, отвернулся и неспешно сказал:
- Понятно. Но я тебя не о том, парень, спрашивал. То - забудь. Я знаю про себя, что я - хороший пилот. И поверь, дружище, мне нужен именно такой правак. Понял?
Савченко молчал.
- А ту историю помни, как случай из учебника. И не более. Гипотетический случай.
- Угу...
- Не более! Давай шоколадку грызнем. Люблю шоколад. Хорошо все-таки быть летчиком - шоколад вот бесплатный. Будешь? На вот, ломай.
Они потрещали станиолью обертки. Кучеров откусил большой кусок и сказал, с хрустом жуя:
- Ты через полгода после училища женился? Рано, конечно. Но и я, похоже, спекся как холостяк. Начинаем завтра, дружок, новую жизнь! А ты у нас человек опытный, папашей вот скоро будешь, так что советоваться теперь с тобой буду, а? Чего смущаешься? Эх, Колька, радоваться надо!.. Серега! - заорал он вдруг в форточку так, что Николай чуть не подавился. - Сергей! Ты где там? Принеси бутылочку холодненькой!
- Минеральной? Или пепси? - донеслось снаружи снизу.
- Минералочки!
- А где она, командир?
- Где всегда! Давай волоки! - Он поглядел на Николая и сообщил: - Шоколад люблю, но у меня от него всегда в горле першит. - Он помолчал и неожиданно тихо сказал, как себе: - А спросил я вот почему. Ты знаешь, иногда у меня появляется такое чувство... Ощущение усталости, что ли? Изо дня в день - месяцы, годы - я здесь, в кабине. Выходит, устал? Да нет, не то. Тут вся жизнь... Иногда я просто пугаюсь: а вдруг ошибка? Вдруг я мог что-то лучше на другом пути? Но ведь на любом пути человек делает всю жизнь только то дело, которое выбрал. Если, конечно, дело стоящее и человек стоящий.
Савченко, прикусив губу, внимательнейше смотрел командиру в глаза.
- И вот, когда я вдруг просыпаюсь под утро и думаю, что мог бы написать рассказ об этом, и вспоминаю, как любил море, я думаю: не ошибся ли? Но когда представлю, что этого... - он постучал ладонью по РУДам , пока еще мертво торчащим из секторов, - что этого не будет, - мне жутко становится. И тогда еще хуже - потому что рано или поздно придется уходить. А как тогда жить - когда уйдешь?
- Отрава, - почти прошептал Савченко.
- Что? Отрава? - Кучеров подумал. - Да. Правильно. Отрава наше дело. Кто попробовал - пропал...
А уже через минуту Кучеров с наслаждением, обжигаясь колючими пузырьками-иголками газа, глотал прохладную шипящую воду и слышал в ней празднично-счастливый, победный гул, потому, что праздник наконец пришел к нему - придет завтра; праздник этот весь вечер жил в нем, глубоко спрятанный ото всех; а что предстоит завтра!
А Савченко, закрыв глаза, думал о том, что Наташенька сейчас, наверное, в чистенькой уютной кухоньке возится, готовя опять что-нибудь эдакое из где-то ею выкопанных древних рецептов, и ей мешает большой уже живот, к которому ни она, ни он никак не могут привыкнуть, хотя там растет, ждет встречи их сын. Впрочем, как это - "привыкнуть"? Зачем привыкать? Разве к счастью привыкают? А может, она сейчас смотрит телевизор, закутавшись в плед и подобрав халат, уткнула свой милый маленький носик в кружевной ворот и старательно не скучает о нем. "Милый мой пушистый человечек..."
А штурман Виктор Машков деловито шуршал бумагами, в сотый раз педантично проверяя маршрутные карты, пролистывая свои мудрые справочники и таблицы, просматривая метеокарты; он давно знал, что главное - заниматься делом, он давно усвоил, что дело, работа помогают лучше всяких лекарств и уговоров; не он этот способ открыл, древний и единственно верный способ, и не он первый им спасается, не первый и не последний...
А стрелок-радист Евгений Щербак, глядя в темнеющий глухо лес, вспоминал, как светится ночной воздух у Куинджи, и в который уже раз медленно шел в тот небольшой зал, комнатку в Русском музее в правом крыле первого этажа, где он впервые увидел то полотно - "Ночь на Днепре" - и, увидав картину (да картина ли это?!), испытал шок: в мгновенном жутком головокружении перед ним вдруг с гулом распахнулось окно - проход, туннель в бездонное, черно светящееся пространство, в четвертое неведомое измерение, и он, отшатнувшись, едва устоял на ногах, а когда, опомнившись, увидел рядом еще одно, а там еще и еще несколько таких же полотен, то растерялся и чуть не заплакал от досады - такое не должно быть повторенным, художник не имеет права, написав единожды такое, писать что-то еще - он обязан оставить человечеству только одно, только это - единственное, неповторимое...
А командир огневых установок - КОУ - Георгий Ломтадзе отложил Фолкнера и, зная точно, что же неумолимо гнало несчастного, гордого и одинокого Баярда Сарториса, медленно нащупывал в кармане авторучку; похоже, тут сидеть им еще не один час, и за это время он напишет домой письмо - хорошее, доброе письмо. О том напишет, что мать права - скоро он привезет с собой в отпуск невесту; напишет, что жениха Мзии он посмотрит сам - как глава рода и семьи, как старший брат и учитель своей сестренки; напишет, какой удивительный подарок привезет он приемному братишке Тато - и хорошенько поучит уму-разуму ставшего чересчур самостоятельным среднего братца, хулиганистого Зазико, который решил бросить школу и идти в рыбколхоз; слава богу, он, Георгий, сын Нодари, еще в состоянии обеспечить своих родных! Он ему даст рыбколхоз...
А штурман-оператор подполковник Агеев, подменяющий штатного оператора на сегодня, закончил прогревание и проверку своей аппаратуры и сидел в открытом люке, свесив ноги, и неторопливо, с удовольствием беседовал с пожилым прапорщиком-механиком, сидящим на колесе, о проблемах воспитания девчонок в нынешних, сумасшедших условиях конца сумасшедшего телевизионного века, соглашаясь, что они, нынешние ребятки, все-таки очень и очень славные, чего б там про них ни говорили взрослые и чего б они сами про себя ни придумывали.
А рядом уходил в густую дрему лес; и где-то в другой стороне аэродрома, далеко отсюда, гудели автомобильные моторы; а неподалеку, у невидимого за лесом моря, садились на воду чайки, готовясь к ночи, хотя там, над ними, за пеленой облаков, еще плыло солнце, и чайки это знали; а дальше по побережью, там, где был городок, гремела музыка на площадках санаториев и домов отдыха; а на главпочтамте сортировали завтрашнюю почту; а небольшой хлебозаводик уже отгружал первые партии своего горячего пахучего товара в теплые грузовички, и все шло как обычно. Даже свадьба, которая каруселит по второму дню в кафе у ратуши, - что ж тут необычного? Все везде как всегда. Так, как и должно быть в наше время, в нашем доме.
И как раз в эту минуту недавно заступивший на дежурство РП - руководитель полетов, о чем свидетельствовала повязка на левом рукаве, майор Тагиев нервно сказал, щуря свои и без того узкие глаза:
- И все же я против!..
...На КДП полка, просторном, похожем на аквариум помещении, разделенном переборками и панелями аппаратуры на своеобразные отсеки-выгородки, работали, чуть слышно переговариваясь, специалисты - матросы и офицеры флота, именно флота, потому что в морской авиации носят конечно же морскую форму, которая отличается от чисто флотской лишь весело-голубенькими просветами на погонах и авиационными залихватскими эмблемами-крылышками.