3
…Очень трудно в этом разобраться и все объяснить. Или это и называют - любовь?
Вот тысяча людей вокруг, и очень много красивых, и еще больше просто хороших, и с любым можно разговаривать, шутить, смеяться, а через минуту забыть о нем, и только. А об этом рыжеголовом хочется думать, об этом хочется вспоминать.
Ох, и дура же ты, Наташка! Любовь… Словом-то каким играешь! Ты же и не знаешь его, человека этого, совсем не знаешь. И давно ли тебе казалось, что нет на свете лучше Пушкарева? Именно таким представлялись тебе герои - с суровым лицом, немножко замкнутые, молчаливые. А теперь тебе кажется, что герои должны быть другими: с буйной, непокорной шапкой волос, веселые, не унывающие, открытые.
А при чем тут герои? Просто эти двое - хорошие люди, товарищи по работе. Хотя и старшие, а товарищи. Николай - тот даже и не очень старше. Николай… Как хорошо без отчества! Он такой простой и славный. И ты ему нравишься. Ты нравишься ему, Наташка, это факт…
Так сама с собой, в душе, разговаривала Наташа Корзухина, возвращаясь из парка. Николай и Юра предлагали проводить ее, но она отказалась: хотелось побыть одной, "попереживать".
Был вечер, и от света фонарей, от ярких реклам, от говора толпы и переплесков смеха улицы казались праздничными. И празднично, легко шагала Наташа, помахивая нежной веточкой сирени.
Как всегда, стремительно вошла она в квартиру, еще с порога оглушив пожилую рыхлую женщину, открывшую ей дверь:
- Теть! Можете поздравить. Обед, наверное, простыл? Меня переводят в старшие лаборанты.
- Слава тебе… Вот что значит способности! И жалованье повысят?
- Как будто это главное! - Наташа повела плечами. - Повысят. Понюхай, как приятно пахнет. Это я в парке была. И еще решено: на Вангур - это на севере, в тайге, река такая - посылают специальную группу. Я буду проситься туда.
- Ну, вот это, Наташенька, ты неладное говоришь. Зачем же это тебе опять в тайгу? Если старшей будешь, можно и в институте, в городе, остаться… А прибавят сколько? Рублей сто, поди, не меньше?.. В тайгу-то другие пусть едут, которые младшие…
Тетка говорила все это и суетилась, накрывая на стол, а Наташа уже не слушала ее, думала о своем. Ложка в ее руках чертила на клеенке букву "Н". Подошел и положил морду к ней на колени Томми, ее пес. Спохватившись, Наташа почти отбросила ложку и покраснела.
А что краснеть? Вот глупая! Что тут особенного?
Ничего особенного.
И в своем секретном девичьем дневнике она в тот же вечер записала очень просто:
"Вот уже два месяца, как у нас появился новый аспирант, Николай Сергеевич Плетнев. Симпатичный. (Она подумала и зачеркнула это слово, написала другое.) Славный человек".
И все.
Спрятав дневник, Наташа решительно взялась за учебник петрографии. Но читалось плохо. На второй или третьей странице она поймала свои мысли совсем в другой стороне, попыталась вспомнить только что прочитанное - и ничего не вспомнила.
Тетка, изредка поглядывая на племянницу, замечала, что взгляд ее устремлен не то на светящуюся напротив неоновую рекламу "Храните свои деньги в сберегательной кассе!", не то просто в высокое синее небо. "Размечталась девчонка, приятно, что по службе повысили", - решила старая женщина.
Совсем в другом доме, на другой улице сидел у окна Юра Петрищев и небрежно-лениво перебирал струны гитары. Томные, нежные звуки как-то плохо вязались с широкими, богатырскими плечами музыканта и крупными, несколько расплывчатыми чертами его простодушного лица. Но Юра был в комнате не один, и присутствие второго человека, женщины, стушевывало это несоответствие.
Вторым человеком была Юрина мама, сидевшая с вязаньем в руках на старой, потрепанной кушетке. Рядом с сыном она казалась совсем миниатюрной. В комнате стоял полумрак; свет из-под абажура-грибка падал только на сухонькие проворные руки женщины.
Им обоим, матери и сыну, было хорошо и чуточку грустно. Эта маленькая тихая женщина и ее большой ласковый (она хорошо знала это: ласковый) сын очень любили такие минуты. Он всегда ревностно заботился о ней, не давал делать ничего тяжелого, но в такие вот минуты, без слов и жестов, они особенно остро и сладко ощущали, как близки и дороги друг другу.
Стукнула входная дверь, и скоро в комнату скользнула длиннокосая Анютка, сестра Юры. В ту же секунду сна оказалась на коленях у матери, замурлыкала:
- Мамочка, я еще погуляю.
- Поздно, дочь.
- Ну я минуточку. Во-от такую маленькую минуточку! Хорошо?
Анютка мягко спрыгнула с материнских колен и, очутившись на подоконнике, зашептала брату:
- Юрка, ты что туг сохнешь? Там, в саду, знаешь сколько ребят и девчат собралось! И эта… твое "счастье с глазами серыми"…
Анютка прыснула и была такова.
Ну, это уж слишком! Все-таки надо будет ее как-то проучить. И когда она подсмотрела? Ведь он так тщательно скрывал от нее свои стихотворные опыты и, уж конечно, вовсе не хотел, чтобы она узнала эти строки:
Там, в таежной глуши, у скал.
У седого лохматого дерева,
Встречу ту, что давно искал, -
Свое счастье с глазами серыми.
Выходит, она знает и эти строки из заветной коленкоровой тетради, и то, что счастье-то уже отыскано, правда ни в какой не в глуши таежной, а в обыкновенном городском соседнем доме.
Что ж теперь делать? Теперь и пойти туда как-то не хочется… Ну, полно врать: все равно хочется. А Анютка?.. Подумаешь, Анютка!
- Мама, я, пожалуй, тоже… прогуляюсь.
Мать спрятала улыбку, закивала:
- Прогуляйся, Юрок, конечно! - И, провожая сына взглядом, мысленно поворошила его лохматую голову…
Профессор Кузьминых отодвинул рукопись, откинулся от письменного стола и обеими руками потер лицо так, будто умывался. Грузно поднявшись, он побрел на кухню, к жене:
- Мать, в черепной коробке заворот. Дай какую-нибудь работу полегче.
- Полежи. Хорошая работа. Или, так и быть уж, популькай.
Столь пренебрежительно - "популькать" - она называла любимые профессорские упражнения в стрельбе из духового пистолета. Этот совет Алексей Архипович пропустил мимо ушей. Молча подошел он к водопроводному крану, вымыл руки и молча отстранил жену от кухонного стола.
- Ты что?
- Посиди, мать, посмотри, как пирожки надо стряпать.
- Ох, горе ты мое! И всю-то жизнь мешает мне на кухне! Угораздило же человека попасть на геологический рабфак! В повара надо было идти.
- А что? Получается?
- Глаза бы мои не глядели!
- Ну и отвернись, не гляди.
- Как вы там сегодня, решили хоть, когда ты наконец в тайгу свою ненаглядную отправишься?
- Скоро, мать, скоро.
- Бориса-то с собой берешь?
- Пушкарева? Нет, любимца твоего мы в самую что ни на есть глушь думаем загнать.
- Как же ты без помощника останешься?
- А уж это, матушка, не твое дело - мое, служебное.
- Ох, какой принципиальный!
Записать бы их разговор на магнитофон да послушать - бранятся муж с женой… А они оба улыбаются и поглядывают друг на друга ласково, влюбленными глазами, почти как тридцать лет назад…
А вот еще комната. В ней не очень уютно, но, в общем, удобно и чисто. Даже удивительно, что так чисто: ни на книжных шкафах, ни на столике, где разложены образцы минералов нет ни пылинки. Удивительно потому, что это жилье одинокого, холостого мужчины. А таковые, как известно, считают себя неприспособленными к столь тяжкому труду, как вытирание пыли… Впрочем, и в этой комнате не все на своем месте: недопитый стакан чая, сахарница и чайник стоят на письменном столе, рядом с пожелтевшей от времени фотографией, на которой изображены бородатый мужчина и худенькая крестьянка с застывшими лицами.
Одетый по-домашнему, в пижаме, Пушкарев сидит на краешке стола и задумчиво смотрит на фотографию, не на ту, пожелтевшую, - на другую. Вот он осторожно коснулся бумаги… не то погладил, не то убрал малюсенькую соринку.
Эх, Наташа, ничего-то ты не знаешь! Ведь в руках Бориса Никифоровича твой портрет…
В дверь постучали. Пушкарев поспешно сунул фотографию в лежавший под рукой том "Избранного" Ферсмана, встал:
- Да!
На пороге, снимая шляпу, стоял Николай Плетнев.
- Добрый вечер, Борис Никифорович. Не ожидали? А я вот нагрянул… О, новое издание! Я еще не видел. - Николай протянул руку к "Избранному".
Вспыхнув, Пушкарев чуть не выхватил том у Плетнева и тут же убрал в шкаф:
- Извините, я не просмотрел еще сам.
Николай в недоумении замялся.
- Я, собственно, на одну минуту. Можно? - Он придвинул к себе стул; чтобы хозяин пригласил сесть, тут, видимо, не дождешься.
Пушкарев остался у книжного шкафа, в тени. Вспыхнувший румянец быстро сползал с его щек. Плетнев сел, покрутил шляпу и, преодолевая неловкость, заговорил:
- Борис Никифорович, я люблю напрямик. Поиски на Вангуре вверили в ваши руки. Я уважаю ваши знания, опытность, но то неодобрительное отношение, которое вы… В общем, понимаете, успех моей диссертации…
Пушкарев сдержанно прервал:
- Понимаю, Николай Сергеевич. Скажу вам тоже прямо. - Глядя через окно на вечерний город, он чуточку подумал. - Меня интересует не столько успех вашей диссертации - это дело второе, сколько успех работы на Вангуре. Сомневаюсь я в нем или нет, поскольку на меня возложили определенные обязанности, я их выполню до конца. - Тут он взглянул на Николая в упор. - В этом вы можете быть уверены.