- Он тут ни при чем, - хмуро сказал полковник и с явным любопытством глянул в ларец. Да, там были только камни!
По дороге в Берлин, сидя рядом с Найгоф, теперь уже успокоившейся и лишь изредка горестно вздыхавшей, полковник спросил - не баронессу, самого себя:
- Зарыто не плохо… Даже очень не плохо. Только вот когда?
Найгоф сделала вид, будто не услышала полковника. Она смотрела через голубоватое стекло дверцы на убегающие сосны. Торопливо и, кажется, безвозвратно убегающие…
12
Это рассказал ей муж, Вали Каюмхан…
Рота СД высадилась из поезда в Юрачишках ночью и сразу же попала в бешеную метель. Снег метался по перрону и путям как очумелый. Трудно было понять, куда он летит: морозная пыль била то в лицо, то кидалась на плечи, то осыпала голову. Первым желанием солдат было заслонить глаза руками, избавиться от наседающего роя колючих песчинок. Казалось, все вокруг движется в каком-то безумном хороводе. Движется и воет. Дико воет, леденя душу. Вой этот доносился из тьмы, оттуда, где лежали бескрайние поля и таился лес. Куда надо было идти солдатам. Идти не хотелось, но их выстроили и повели. Повел капитан Хаит.
После Берлина, после небольшого, но уютного кабинета на Ноенбургерштрассе, наконец, после теплого вагона, пусть общего и душного, и все же закрытого от ветра, он оказался на снежном пустыре, растерзанном метелью. Ему тоже хотелось заслонить глаза, спасти себя от ударов бури, однако необходимость быть мужественным требовала стойкости. Он не поднял руку, только сощурился и упрямо наклонил голову.
- Ма-аш! - крикнул он по-немецки, хотя ни одного немца не было в колонне. И сам был не немцем. И вел роту не против немцев.
На ремне, в кожаном чехле был пистолет. Он вынул его сразу, как только спустились со ступенек вагонов, и поднял вверх, давая этим понять, что рота не просто совершает марш, а идет в наступление. И наступление начинается тут, прямо от станции. Капитан Хаит второй раз руководил карательной операцией и четырежды участвовал в подавлении солдатских мятежей под командой опытных в подобных делах эсэсовцев Бруннера, Шмайзера, Бушмана и будущего усмирителя Варшавского восстания оберштурмбанфюрера Дирлевангера. Они научили Хаита быть осторожным при приближении к цели и быть решительным в момент ее уничтожения. Взвинчивать солдат надо задолго до сближения с мятежниками. Эсэсман из роты особого назначения должен перегрызать горло жертве, не задумываясь над ее виновностью, не слушая мольбу и стоны. Имеющий глаза и уши непригоден для выполнения операции, говорил Дирлевангер. Его надо сделать глухим и слепым, а только злоба способна затмить в человеке все человеческое.
Метель мешала и в то же время помогала капитану. Она ожесточала солдат. Он слышал, как они ворчали, как ругались грязно, как посылали проклятия, и сам ругался, сам клял. Клял тех, кого надо было убить сейчас. Убить за то, что заставили идти в метель и мороз, проваливаться в снег, подставлять лицо ледяному ветру.
Капитан мог бы не браться за это грязное и трудное дело. Грязное потому, что предстояло убивать соплеменников, а трудное потому, что эти соплеменники могли ответить тем же - у них в руках были автоматы. И все же он поехал в Юрачишки, в Роменский батальон, поехал, услышав по телефону вопрос Дитриха - не посылали ли из комитета в эти края унтерштурмфюрера со знакомыми капитану приметами. Воскресшего унтерштурмфюрера!
Уже само по себе воскрешение павшего на Берлинер ринге туркестанца могло встревожить "военного министра". Но не воскрешение было главным. Главное, что воскрес он в Роменском батальоне, в том батальоне, где находился человек, повергший унтерштурмфюрера в потсдамском лесу. Совпадение более чем странное. Оно лишило капитана сна, погнало в снега Белоруссии. Заставило взять на себя опасную роль карателя. Сейчас, когда фронт приблизился к границам Польши и всюду хозяйничают партизаны!
Он шел впереди роты. Упрямо пробивал упругие волны ветра, летевшие навстречу, обжигался морозом, обливался снегом. И все держал пистолет в руке. Сжимал его судорожно. Понимал - в темноте всего можно ожидать, враг рядом, и он не пощадит капитана, вообще никого не пощадит из колонны. Пуля не способна выбирать достойного смерти - ляжет тот, кто ближе и приметнее, чья спина, лицо или висок окажутся доступнее для винтовки.
Впервые Хаиту приходилось участвовать в такой опасной операции. Если верить донесению, а оно написано своим человеком, тем самым человеком, что повалил унтерштурмфюрера на Берлинер ринге, то легионеры уже связаны с партизанами и готовы уйти в лес. Готовы были вчера и позавчера, значит, могут покинуть деревню в любую удобную минуту. Возможно, вот в эту минуту, оглушенную воем ветра и переполошенную метелью. Минуту, когда рота Хаита, слепая от тьмы и злобы, идет в наступление.
Внезапность! На нее надеялись в штабе, и не только надеялись, но и подготовили ее: поезд остановился у перрона поздно вечером. Никто не знал о прибытии роты особого назначения, даже комендант станции. И все же эсэсовцев в черных шинелях могли ждать. Как ждут наказания совершившие проступок. По законам логики!
Он хотел стрелять при первом же сигнале об опасности. И стрелял бы. Но сигналов не было. Была только морозная тьма и ярилась метель.
Измученные борьбой со снегом, они подошли к деревне, к плетню, что глядел в поле покосившимися упорами. По плетню и узнали о конце пути, о том, что это деревья и что здесь придется стрелять. Они были злы и собирались убивать сейчас же и все равно кого. Убивать или повалиться на солому и уснуть. В любой хате. Хотя бы вот в этой, с покосившимся плетнем.
Было темно. Везде темно - и на земле и в небе. Окна не теплились - или люди спали, или боялись привлечь огнем квартировавших в деревне эсэсовцев… Надо было найти среди мертвых, слепых хат ту, где находился капитан Биллик. Или то, что от него осталось.
Хаит нашел. Чутьем каким-то притянулся именно к квартире командира батальона. Биллик сидел за столом так же, как и днем, и смотрел совершенно пустыми глазами на искрившееся под печью поддувало. Увидев вошедшего Хаита, он повернул голову и скучно сказал:
- А, посланники дьявола…
Хаит козырнул командиру и крепко, как мог, притворил дверь за собой, притворил, словно боялся, что преследовавшие его снежные вихри ворвутся в хату и настигнут свою жертву.
У порога, не раздеваясь и даже не стряхнув с себя метельную порошу, спросил:
- Тихо?
Глаза горели тревогой и решимостью. Он ждал несчастья и готовился к действию.
- Да, - по-прежнему скучно произнес Биллик. - Можете приступать!
Хаит порылся под бортом шинели и извлек вчетверо сложенный листок бумаги, протянул его Биллику. Тот не сдвинулся с места, не проявил никакого интереса к документу, вообще ничего не проявил, только взъерошил спавшие на лоб почти седые волосы и повторил:
- Приступайте!
Вернулся взглядом к искрившемуся поддувалу и там оставил его. Надолго. Пока возился у порога капитан Хаит, пока вертел в руках бумагу, не то складывая ее снова, не то изучая, Биллик все смотрел на падающие и гаснущие капли пепла.
- Это приказ о разоружении батальона, - пояснил Хаит.
- Я догадался… Не тяните время. Черт знает, что может случиться в такую ночь…
В хате было тепло, и лицо Хаита стало теплеть. Он смахнул с бровей и ресниц капли, вытер ладонь о шинель.
- Вы кого-нибудь подозреваете?
- Нет, - коротко и официально ответил Биллик. - Никого… Они все… - Он не досказал. Только поморщился, давая понять этим, что обсуждать подобный вопрос излишне и просто неприятно. Старый служака прекрасно понимал причины перехода легионеров к партизанам и не строил никаких иллюзий относительно возвращения туркестанцев в ряды эсэсовской армии. Даже с помощью полевого суда. Лес - вот что было конкретной причиной зла. Лес и близость фронта. Он так и сказал командиру роты: - Если бы не соседство с сосновым бором…
Впрочем, что объяснять этому капитану, новоиспеченному капитану, он сам туркестанец, хотя и сидит в Берлине и называется военным министром какого-то национального комитета! Сам должен понимать. Впрочем, он прислан не для выяснения причин, а для выполнения задачи. Так пусть и выполняет ее!
Биллик отвернулся. В тишине стал ждать, когда уйдет капитан. А тот не уходил. Мок и стряхивал с себя снежную кашицу. Прямо на пол.
- В батальоне есть… унтерштурмфюрер? - спросил осторожно Хаит. Прошел к столу и положил на пятно света от небольшой лампы фотографию. - Вот этот?
Нехотя Биллик посмотрел на смуглое лицо, впечатанное в четкий белый квадрат.
- Кудрявые волосы, усики, увеличенная мочка правого уха, - перечислил капитан приметы.
- Нет! - брезгливо отстранился Биллик от фотографии и от самого капитана - ему не нравилась система выслеживания солдат. Он сам пострадал от нее. - Нет и не было…
Хаит вдруг оживился и даже посветлел. Настороженность, стоявшая в глазах, спала.
- Я так и думал, - удовлетворенно кивнул он. - Мертвецы пока что не способны служить и легионе…
- Мертвецы?! - Биллик вздрогнул: слова капитана показались ему дерзкой и неуместной шуткой. Пожалуй, даже не шуткой. - Что за чертовщина! Дайте-ка сюда фото!
Он снова посмотрел на снимок, теперь с любопытством, с намерением понять намек гостя.
- Погодите! Унтерштурмфюрера с такой физиономией нет… И не было… Но был ефрейтор. Да, да… Забыл его фамилию… Его вызвали в Берлин… Сам Ольшер вызвал. И больше он не вернулся.
Самодовольная улыбка очертилась на губах Хаита.
- Именно, не вернулся… Я же говорю, мертвые не возвращаются.
Он сунул довольно небрежно фотографию куда-то за борт шинели - теперь она, кажется, была не нужна ему, и шагнул к двери.