Саша-Саша-Саша,
Саша-Саша-Саша,
Саша-Саша… Саша-Саша, Са-аша будь здоров
Будь здоров, Будь здоров, Будь…
Ваня. Эй, чегой-то они!
Человек. (Уступая ему у окна). Стаканчик шампанского, всего. Не повредит.
Голоса спрашивают, почему долго к ним не приезжал, про памятник нерукотворный, куда не зарастет тропа и проч.
Человек. Оставь их, Вань, ты чаю мне налить собирался. И окно лучше прикрой – голоса эти канальские только для песен пригодны, а мелят всегда одно и то же.
Ваня закрывает окно, становится тихо.
– Двойную заварку?
– Спасибо.
– Князь, вот вы намекали на сговор между Иудой…
– Не намекал, я прямо спросил – что за спектакль?
– Ну-да, и вроде бы для того они, чтоб низость человеческую показать. А чего тут специально показывать-то… пейте, пожалуйста, князь… меньше ее-подлости разве было в то время?
– Никогда не было меньше. (Отпив с удовольствием). Да и больше не было – потому что всегда под самую завязку. (Напряженно и недовольно). Вот не могу понять, чего они тогда замутили.
Пауза.
Ваня. Действительно, зачем нужен крайний?
Человек (Вздрагивает). Стоп!.. Как недавно поэт произнес – от правильного слова окончательный смысл является?
Ваня. Вроде того.
Человек. Ты сейчас это правильное слово нащупал.
Ваня. Э… шутка, да, князь?
Человек. Нет, в самый серьез. "Крайний", ты сказал, зачем им "крайний". А по-другому – "нижний". Это что получается, каждый, сколько он не напакостит, может сказать: "Всё ж я не самый в этом мире дурной. Вон, Иуда, вот это гад, ух, мерза-авец! А я еще ничего". Между прочим, так при еврейских погромах и говорили, крестами себя осеняя, – и в Европе, и здесь. Для чего, скажи пожалуйста, нужно, чтобы любой негодяй утешался – есть еще хуже меня?
Ваня. (Подумав). Ну, не знаю. Сказано ведь, что "пути неисповедимы".
Человек. Это о другом сказано. Не всё можно разъяснить до конца обычному человеку. "Ис-поведать" означает поведать полностью – исчерпывающе. Нет, тут другое, и никак не могу ниточку ухватить – зачем мерзавцам самодовольное утешенье давать?
Ваня. Чтобы надежда оставалась.
Человек. Как?
Ваня. Ну, чтоб человек окончательно себя не зачеркивал.
Человек. Не получается, Ваня. Из практики не получается – никакой низости не стесняются.
Ваня. (Заметив что-то в окне). Цыгане уходят, вон уже у ворот.
Человек. А наши?
Ваня. Вроде сюда направились. И разговор у них… э, если не ошибаюсь…
Человек. Что?
Ваня. Да кажется… опять изменения будут.
Человек. Ну увидим сейчас. Кипяточку немного плесни.
Ваня добавляет в полу отпитый стакан; передает, Человек делает глоток.
– У… хороший чай.
Делает еще глоток.
В коридоре слышны неразборчивые голоса.
Входят Иуда и…
Иуда. Вот Жорж (слегка усиливая имя голосом) говорит: цыгане водятся по всему миру, но только в России имеют религиозное почти значение.
Ваня. В каком смысле?
Жорж. К ним ездят как в храм, потому что с теми же целями – душу раскрыть. В церкви она робка и стыдлива, а у цыган – требовательная, жалуется на всё, а то и слезы льет, что мало ей.
Человек. Метко, Жорж! А самое любопытное – всё в один день: утром в церковь, вечером к цыганам. И никак эта душа предпочтенье сделать не может. Оттого что темную волю любит? Или рабства божьего света боится?
Жорж. (Взволновано). Я совсем к такому не вел, князь, вы мои слова слишком вольно трактуете. И как это, помилуйте, свет поработителем может быть?
Человек. Может… если освещает, чего видеть не хочется. Если от него невтерпеж, а деваться некуда. Так, Иуда?
Аккорды гитары:
тара-тара-та-та-та,
тара-тара-та-ра,
Две-е гитары, за стеной, жалобно заныли, эх, вся душа, полна тобой – ты ли это, ты ли-и!
Жорж. Как простотой сердца глубокого смысла можно достичь!
Человек. Вы о чем, Жорж? Тут на несколько пьяных слез.
Жорж. Нет, тут гораздо более – "вся душа полна тобой" – ведь глубже и страшнее не скажешь.
Человек вскидывает брови; Ваня тоже удивленно смотрит и робко спрашивает:
– Страшнее?
Жорж. Что страшнее, Ваня, когда собственной души уже вовсе нет?
Человек. Э-то интересно.
Жорж. Вот как почувствовал, что вся душа моя отдана ей, что места мне самому там нет никакого, а и ей не надо, ей измена – грех и погибель, так не страх даже, не отчаянье, а тело от пустоты жить не хочет, бьется в горячке… и дьявол нашептывает – ты возьми пистолет, во-он в кобуре.
Человек. Ой, Жорж, никто никому не нашептывал, ну зачем?
Жорж. (Чуть задумывается и кивает): Верно, князь, это всё от отчаянья. Спряталось оно в глубине, а памятью коснусь – насквозь болью пронзает.
Человек. (Успокаивая). Я понимаю.
Жорж. Вряд ли, князь, и не дай Бог понимать. Отчаянье – это чаянья нет – не ждешь уже ничего, а без ожиданья исчезает и самая вера – способность к ней.
Человек. У-у, интересно, да-а… Незадолго до дуэли произошло? Горячка вот эта.
Жорж. За три месяца. Тело словно и не моё, в голове бред… и вот в этом бреду…
Иуда. Вы, Жорж, не волнуйтесь.
Жорж. Я не волнуюсь, горечь одна… В бреду этом приходит вдруг поэма его "Цыгане", недавно только мною прочитанная – там ясность такая, там прямо ответ нашему случаю сказан – отпустить он должен ее, отпустить – дать развод.
Иуда. Что цыганку, полюбившую другого, отпустить надо?
Жорж. И дважды об этом – отец Земфиры ведь отпустил ее мать!
Человек. И вы, Жорж, охватились этой наивной идеей?
Жорж. Почему же наивной? Она любила меня и горячо в этом призналась! И Императрица, благоволившая ко мне, уговорила бы Императора поддержать. Только надо было мне самому говорить об этом с Натальей.
Иуда. А вы попросили приемного отца Геккерена?
Жорж. Даже и не просил, а сказал ему свою мысль, он предложил себя как посредника. За плохим еще самочувствием я согласился, и с радостью. Ах, неправильно оценил я дело – что нельзя пугать ее третьим лицом.
Человек. Милый Жорж, не дело, а ее вы неправильно оценили. Любила вас, любила… но не более высшего света, балов, в особенности дворцовых. Она, что, не видела каждый раз, входя в залу, взглядов на себя устремленных? А? И даже самого Императора Николая?.. Да, денег нет, а если являлись, он в карты проигрывал, – так тетка, Закревская, ей вполне на наряды давала. Муж некрасивый, к тому ж шалопут – но поэтический гений России. И тоже приятно, между прочим, первым поэтом России крутить-вертеть, а то и по морде въехать, как он сам не скрывал – "тяжеленька рука у моей супружницы".
Жорж. Да, помню в компании дружеской говорил, когда отношенья у нас еще к разрыву не шли. Смеялся.
Ваня. Жорж, а можно было на дуэль его не вызывать? Что там в письме такого особенного, ну, обругал он вас – в печку письмо, и всё.
Человек. Наивный ты, не с тем письмо было писано.
Жорж. Да, Ваня, не с тем. С оскорбляющих писем делали копии, показывали потом всем, если не следовал вызов. И письмо было не мне, а приемному отцу Геккерену, который по возрасту и дипломатическому статуту драться на дуэли не мог. А до чего же грязное было письмо, низкое во всех отношениях – словно один извозчик другому писал! И это первый поэт России…
Человек. Первый, первый… а обезьянью кровь не удержишь.
Жорж. (Не обращая внимания). Присутствие его часто чувствую – где-то, вот, рядом совсем.
Иуда. Вы ведь его убивать не хотели, верно?
Жорж. (Горячо). Клянусь, не хотел! И стрелять, заранье решил, ему в ногу. А вышло всё против воли моей…
Ваня. Как вышло?
Человек. Жорж, вы ведь хороший стрелок, а он – посредственный очень.
Жорж. Стали по команде сходится, мысль – посмотреть ему прямо в лицо, а рыхлый снег глядеть заставляет под ноги, ловлю взглядом лишь силуэт мне навстречу… он не стреляет, надежда вспыхнула – подойдем, вот, к барьеру с поднятыми вверх дулами, да всё и обойдется – два выстрела в воздух… вдруг нет, он спешно достиг своего барьера – бить в меня с близи наверняка, и пистолет уже поднят почти…
Ваня. Тут вы и поторопились?
Жорж. Если б не эти бугры под ногами всё равно бы в бедро попал, да дернуло выше чуть…
Человек. Что скажешь, Иуда, провидение Божие?.. Или как?
Иуда. Не знаю.
Ваня. Вы, князь, недавно сказали: тут такая самая глубина, что от Бога ли, от человека… от всего вместе выходит.