Человек. Или тебе так показалось. Человек не может чувствовать бесконечное.
Иуда. Не может, но хочет. А в чем по большому счету разница?
Человек. Неглупо сказано, Иуда… Но слишком философично, а истина, как известно, конкретна. И вот вам сравнение – капля и море. Море никаким числом капель не измеришь. С точностью до капли ведь не получится, так? И вывод просится: есть эта капля или нет – не имеет значения. А всё равно море состоит из капель, и никакое оно не бесконечное. В мире бесконечного нет.
Пушкин. Есть, князь, есть! Простите, что услышал конец разговора вашего и проник в него без спроса. Э-э, да чай! Но тут я со спросом: угостишь, Ваня?
Ваня. Черного крепкого?
Пушкин. Угадал, любезный Иван-царевич! А про море, князь, правильно, да лишь с одной стороны – не в том только дело, что исчислить его в каплях точно нельзя.
Человек. А в чем еще?
Пушкин. Дух морской не сложишь из капель – он от всего вместе – стихия чудная: то ласковая и манящая, а вдруг ужасная! ничему не знающая пощады.
Человек. (Задумчиво). Стихия по-гречески – первоначало…
Пушкин. И вот она, князь, в живом виде! Не в философии… а то слушаешь как Канта-Гегеля хвалят, и неловко – зевота одолевает. (Смеется весело, Ваня подвигает ему чай). Пушкин , указывая рукой: В одном глотке хорошего чая больше правды, чем в иной философии. А мысль философская не окрашенная чувством – разве не есть секулярность? Становится не жива, и правдою быть не может.
Иуда. Похоже очень – как Он говорил.
Пушкин. (Сразу живо). Каким Он был Иуда?
Иуда задумывается.
Пушкин. (Горячо). Уж верно совсем не таким же, как мы?
Иуда. Таким же… почти.
Пушкин. Нет, расскажи! Про чувства его, смеялся? А гневался?.. Ну же!
Иуда. Не гневался, не умел. А удручался. Потому что любовь, которая не ради себя, она сострадает и мучается. (Пауза). Смеялся редко… улыбался много, что день завтра будет, а утром – что он наступил.
Человек. И в тот последний, перед арестом?
Иуда. (Небольшая пауза). В последний я его утром не видел.
Человек. Зато видел, как Он шел, обливаясь слезами.
Иуда. Лож! Слезы были порой. Не за себя слезы, а за мрак людской, за который много большим заплатить им придется.
Человек. И что?
Пушкин. А что же еще оставалось?
Человек (Отмахивается и обращается к Иуде). Три года ты был с ним, и каждое утро он улыбался, знал новый день, но не знал, каким будет следующий, так?
Пушкин. Что же из этого, князь?
Человек. Но каким будет его конец, и что скоро будет, он знал. Вот так, в ожидании, день ото дня… А что в итоге, Иуда? Ты, любимый ученик, его предал. И за копейки какие-то. Тридцать серебряников – половина цены раба. Иуда, Он стоил половину цены раба?
Пушкин. Я не знал, что это так мало… хотя, право, нужно ли сейчас вспоминать…
Ваня. (Озабоченно). Да, князь, не стоит.
Человек. Нет, понять хочу – ты функцию выполнял? Вы, попросту, сговорились, да?
Пушкин. А для какой нужды им было сговориться, князь?
Человек. Как же, создать образ отступника, чтобы любому потом в харю тыкать – вот до какой низости вы способны.
Иуда. Мы не сговаривались.
Слышен гитарный строй
Пушкин. Чу!
Поговори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная.
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная.
Пушкин. До чего свободна цыганская песня. А у нас всегда принуждение, всё выходит решенье какой-то задачи. Разве иной только раз проскользнет само из души, оттого что корсет на ней где-то ослаб.
Ваня. У вас-то, Александр Сергеевич, оно и проскальзывало часто.
Иуда. Чаще, чем у других.
Пушкин. (Не обращая внимания). И одинокого сколько в цыганских песнях. Я всегда с удивленьем цыган наблюдал – табор, все вместе, а свобода у каждого своя, и попробуй ее отыми – убьет. Не тебя, так себя.
Человек. Не так там всё идеально, Сергеич, но ощутил ты верное: свобода и одиночество как две стороны монеты, и потому, что свободу нельзя ни с кем разделить, пить сей напиток можно лишь каждому одному. И вкус его переменчив от раза – от сладости упоительной, а вот в нестерпимую горечь – что хочет вдруг человек сам свободно свою жизнь оборвать.
Пушкин. Метко, князь… и страшно. Вот чувствуешь-чувствуешь, да несколько точных слов – и окончательно смысл является. (Задумывается). Я, помню, в юности замирал вдруг при многолюдности, при теплоте окружающей – что не моё оно, мне не надобное, что я скиталец между миров, а отчего-то задержан в этом случайном, маленьком и вовсе мне непонятном. Страшно становилось: как в топь зашел, и дальше ступлю – меня глубже потянет, а там, недолго, – и вовсе уж засосет.
Человек. Поэтому написал: "Поэт, живи один"?
Пушкин. (Горько – вниз головой). Другим легко советы давать, а самому не получилось.
Человек. А у тебя, Иуда, получилось, да? Один, в стороне от всего человечества… и как оно?
Иуда. (Мотает головой). Неправда.
Человек. В чем?
Иуда. Что отдельно от человечества – неправда. Скорбь и вина единят всех людей, одни это в малости чувствуют, другие – больше… А чувствуют одно совершенно самое.
Человек. А-а, и последний в этом чувстве скорби-вины – он же и первый. Вы такую диалектику с Ним разработали для объединения человечества, да?.. Только оно, вишь, не хочет на этом объединяться, нос воротит.
Ваня. Князь, не стоит о грустном. Может, чайку?
Человек. … а и приму – зелененького на этот раз! Нет, о грустном, Ваня, я еще не начинал. Если б к примеру, вот в то время, когда ты, Сергеич, на Черной речке, и перед этим (крутит в воздухе пальцами), в это самое время в Латинской Америке, междоусобие шло – са-амый разгар.
Пушкин. Интересно очень, князь.
Ваня. Да, очень интересно.
Человек. Нет, дорогие, если я про интересное это начну рассказывать в деталях, вы на коленях молить станете, чтоб я прекратил.
Пушкин. Отчего так?
Человек. От того, например, что в очередной местной войне Парагвая с Аргентиной и Перу, за два года в Парагвае в живых остался лишь каждый пятый.
Ваня. То есть… не среди военных?
Человек. Вообще, Ваня, вообще. И что даже с самыми маленькими девочками делали, вы догадались?
Пушкин. Бр-р, да как же это Бог допустил!
Человек. (Указывая на Иуду). Ты у него спроси – он непосредственно общался. А так как Бог триедин – какая разница с кем именно.
(Пауза).
Ваня. (Глядя через плечо в окно). Ой, что за явление?
Человек тоже заглядывает в окно. Ваня быстро снимает телефонную трубку.
Ваня. (В трубку). Почему на территорию пропустили?
Человек. Ба-а, цыганки!
Ваня (Улыбается) … понял-понял. (Смотрит на Пушкина). Вы что, Александр Сергеевич?
Пушкин. Желанье есть пойти посмотреть.
Ваня. Пойдите, тут по садику вообще можно гулять. Только свитерок накиньте, прохладно сегодня.
Пушкин поспешно идет в палату. К Иуде: Не угодно ли за компанию?
Тот согласно кивает.
Оба скрываются за дверью палаты.
Ваня. (Негромко Человеку). Доктор пригласил – как бы из табора пришли навестить своего любимца.
Человек. А ну-ну, неплохо задумано… оригинально весьма.
Человек подходит к окну, открывает, слышны взахлеб голоса:
Ай, милый-дорогой наш! Солнце, как здоров-жив, алмазный?!.. Дай, господин, поцелую тебя!..
Мужской голос им отвечает, возгласы продолжаются.
Человек (в окно). Здравствуйте, ромалы!
Ему отвечают.
Пушкин с Иудой быстро выходят и скрываются в коридоре.
Слышен голос к Человеку:
– Красивый, кто будешь?
Человек. (Весело). Буду?! Какой есть – всегда такой буду.
– Позолоти ручку!
Человек. Ой, ну что у вас за интерес – одно и то же всегда. Я вам лучше всяких денег подарок сделаю.
– Золото дашь, камней самоцветных?!
Человек (В комнату Ване). Вот народ однозначный, и чего он их воспевал? (В окно). Лучше золота, ромалы, лучше – сейчас Пушкин к вам придет!
Голоса:
Сам Пушкин?!.. Правду, говоришь?!.. Ай, радость, все от зависти умрут – мы Пушкина видели!
Человек. Вон, гляньте, уже и идет! (Высовывается, показывает вбок рукой).
Шум радостных голосов.
Гитара пробует мотив, голоса чуть вначале расходятся, но быстро сливаются:
К нам приехал, к нам приехал Сан Сергеич до-рогой!