Человек. Говорил-говорил… а иногда сомненья берут – может, и нет никакой глубины, а так – насотворяли вместе и вместе (кивает вверх) уже и запутались? А?.. Ясности с годами что-то не прибавляется.
Иуда. Глубина, она ведь для тяжелых предметов, князь, а мелочь поверху плавает.
Человек. Уязвил. Только дурного вкуса колкость.
Пушкин. (Оскаливается и смеется). Браво, Иуда! Что, князь, против грубости нет приема? А где цыгане?.. Ах, мы вернулись уже. До чего, господа, незаботливый они о завтрашнем дне народ, ум вперед ничем не отягощенный. Оттого-то минуте каждой чувства все отданы. Как, друзья, завидовал я, встречая таборы их в Молдове, или в полынных степях одесских. Умеют вот сейчас жить, мгновение чувствовать!
Иуда. Вы, Александр Сергеевич, сами к чувству мгновения приспособлены, оттого и стихи по-настоящему выходили.
Пушкин. Да полно, друзья, много ли стало людям от этого толку.
Человек. Как сказать…
Ваня. Много, Александр Сергеевич. Наш учитель литературы Евгения Онегина наизусть почти знал.
Пушкин. Как можно, Ваня! Я сам его, бывало, спутаю – из какой что главы.
Ваня. Правда-правда. А у многих, и до сих пор, настольная эта книга.
Пушкин. …нет, брат, настольной книгой Евангелие быть должно… прости меня Господи.
Человек. Простит. Но я Сергеич, о произведении твоем, этом главном, немного иначе скажу. Если ты без обиды встретить готов?
Пушкин. Отчего же, князь, говори.
Человек. Да за пятки ты там всех покусал – всех и каждого. Это как нужно было всяк раз нагибаться. Ты на полу, что ли, раскладывал бумаги писать?.. Ну все там у тебя ничтожества, всех мордой свозил по грязи. Ленский, вот, в Германии философии обучался – всё равно вышел восторженный какой-то дурак, а прочие – так дальше романов Ричардсона и не дошли. Чмо, если по-современному!
Ваня. (Просительно и пытаясь смягчить). Татьяна, однако ж, князь…
Человек. Вот! Шура, ну что ты с ней сотворил, а?
Пушкин. (Неуверенно). Что же?
Человек. Согнул ее, и так согнутой на всю жизнь оставил. Ты ее даже в конце за толстого генерала замуж выдал – а что, других не было?! Хоть малость бы ей оставил – нелюбимого пусть, но бравого-импозантного, этакого вояку а-ля Милорадович.
Пушкин. (Робко). Я хотел…
Человек. Как лучше хотел, знаем. А суеверной до дури зачем ее выставил?.. Было?
Пушкин. Так все они…
Человек. А в дом уехавшего Онегина как потерявшая разум она таскалась, чуть ли не портки его забытые нюхала. Плохо, брат.
Ваня, Иуда наперебой:
Ваня. Но сколько крылатых фраз!
Иуда. Природа везде описана замечательно.
Человек. (С иронией). Галки на крестах особенно. Иль вот: "Едва ль найти на всю Россию три пары стройных женских ног". Совра-ал, Шура. Дурного много, но только не в этом.
Ваня. "Мы все глядим в Наполеоны"… или: "Почитаем всех нулями, а единицами себя".
Человек. Добавь: "Нас всех учили понемногу чему-нибудь и как-нибудь" – это публике особенно нравится. Ха, а еще лучше: "Без грамматической ошибки я русской речи не люблю". Ведь тоже оттуда?
Пушкин. (Смущенно, и делая вид, что занят размешиванием сахара в стакане). М-м, вольность веселого настроенья… шутка…
Человек. Ты пошутил, а они всерьез взяли, вот умора!
Ваня. Князь, в этом Александр Сергеевич не виноват.
Человек. Я тоже шучу, Ваня. В мире этом без шутки… действительно, можно повеситься.
Пушкин. Нет-нет, господа, князь важное говорит, я не глядел сам под этим углом. "За пятки покусал"… значит, до них самих и опустился.
Ваня. А учитель наш говорил: "Татьяна – не женщина". (И к Пушкину). Что вы писали ее как собственную судьбу.
Пушкин вздрагивает, задумывается… встает… снова садится.
Пушкин. Умом-то не сознавал… а впрямь… чувства связывали нас неутешной судьбой… и что счастье – иллюзия некая… вот сейчас подумал – вредная, может быть даже, иллюзия. Я так внутри себя и видел Татьяну – с пустыми мечтаньями… прав ты, князь, – "за пятки покусал" – низко, где нет ничего… тьмы не вышло, оттого и свет Танин получился маленький.
Ваня. И про слова Белинского вспомнилось.
Пушкин. Знаю, со способностями молодой человек.
Ваня. Что Татьяна – жертва собственных превосходств.
Человек. Оп-ля, интересно как получается, Шура, если соединить: судьба твоя, стало быть, – жертва твоих превосходств.
Пушкин. (С досадой). Фу, как нескладно! Человек не может пострадать от сильных своих сторон.
Человек. Не должен… но может.
Звонит телефон, Ваня берет трубку.
Человек успевает произнести:
– Дурное – всегда сделать может.
Ваня говорит в трубку "да-да", кладет и сообщает:
– Я за новым постельным бельем отлучусь. Минут на десять.
Как только он скрывается, Человек встает:
Седьмым чувством чую – тут в аптечном фонде у Ванечки этиловый спирт должен быть… О, вот и ключик (начинает отпирать большой настенный шкаф).
Иуда. Нехорошо, князь.
Человек. Это кто мне говорит про "нехорошо", вы не слышали, Александр Сергеевич?
Пушкин. (Смеется). Я тоже в некотором смущении.
Человек. (Взглянув внутрь). Ба-а, тут пузырь полный. И не мене, как литр (вынимает, ставит на стол). Мы по чуть-чуть – по две ложечки в чай. Ваше окончательное мнение, господа?
Пушкин. Полагаю, грех невелик.
Человек . (Начинает быстро хозяйствовать по готовке чая). А вот любопытная сценка вспомнилась по поводу греха.
Пушкин. Какая?
Человек. С черным козлом.
Пушкин. Для отпущенья грехов?
Человек. С ним. Представь себе, Шура… представь себе городскую площадь, посередине привязанного копытами к колышкам черного козла… вкруг него тройным кольцом очередь из евреев, а хвост ее уходит в глубину ближней улицы…
Пушкин. Постой, князь, я этакого количества евреев враз никогда не видел, и представить себе даже несколько опасаюсь…
Оба смеются.
Иуда. К чему насмешничать. Подобный обряд у многих был: и у арабов сирийских, и у иорданских.
Человек. Их тоже не похвалю. Ну-с, козел желтыми глазами на всё это таращится и понимает, что не к добру идет. Тишина, торжественно очень! Потому что час желанный для каждого – грехи можно сбросить и, стало быть, снова начать. А после ведут козла за пределы города, и дальше в пустыню… и выгоняют, милостивцы, от без еды и питья подыхать.
Иуда. Фарисейское мракобесие.
Пушкин . Отчего, князь, ты про этот нонсенс заговорил?
Человек. Так, к козлу сочувствие просыпается. И еще, когда первый раз увидел, подумал – раз с безответным козлом так могут, с человеком тоже сделают. Да еще с бо́льшим удовольствием.
Открывает пузырь со спиртом и начинает наливать в чашку через ложечку.
Забирай, брат-Пушкин. Иуда…
Иуда. Мне не надо.
Человек. Ты нас уважаешь?
Тот, после секундной паузы, показывает, чтоб наливал.
Человек. (Наливая уже себе). Ты, Шура, в "Полтаве" сказал: "На свете счастья нет, но есть покой и воля". "Воля"… не умом ты это слово поставил, само из глубины пришло? А с каким смыслом оно явилось?
Пушкин. (Помешивая ложкой). Само пришло, верно… а про смысл сейчас думаю…
Человек. (Берет плетеную сеточку с ванильными сухарями и подходит к Иуде). Ты непременно с макания сухаря начинай, увидишь небо в алмазах.
Тот берет сухарь, благодарно кивает. Замечает выпавший из шкафа на пол бинт в обертке, подходит поднимает… шкаф уже закрыт – сует в карман.
Человек одаривает сухарем Пушкина, тот берет почти механически.
Пушкин. Утром с Иудою говорили про наши михайловские края, где севера уже близко, а в них природа себя боле всего сохраняет. И должно же сохраниться чему-то от первоздания, от его первого дня. Вот лишайник у нас или валуны такие непонятные водятся – взгляд притягивают и дальше уводят – за грань, откуда сами взялись. Воля настоящая, где и отсчету времени нет, и всякое событье живет без подчиненья другому. Воля – когда сам неподчинен и не видишь подчиненья нигде ни в чем, так что и мысли об нем уже неоткуда взяться.
Человек. Глубоко твоя воля лежит… и далеко. Да, Иуда?
Иуда. (Кивает, задумчиво, несколько раз)…Только темная она. Сама живет по себе.
Пушкин. И тянуло меня куда-то, где б я мог сам по себе.
Человек. Теперь только понял твою поэму "Цыгане". Всё-то она мне лубком казалась – так ласково ты этот ухватистый народ описал. А стало быть, ты просто на главное указал – свобода человека ничем ограничена быть не может?