Хозяин посветил зажженным пуком соломы, указывая дверь. Франсуа, пригнув голову, вошел в дом. Погасший очаг, стол на козлах да две лавки; на полу лежали дети - они молча смотрели на отца. Франсуа почувствовал, как у него мурашки поползли по коже.
- Лучше бы, конечно, вам остановиться у кого побогаче. Видно, вы человек знатный.
- Ничего, хозяин, мне б только обсушиться да поспать. А жена где?
- Услуживает синьору.
- А как же дети, ведь ты небось с утра выехал?
- Чего им сделается? Не золото - не украдут. Берите хлеб, больше ничего нет.
И так тоскливо стало Франсуа, что готов был на коленях ползти к воротам Сен-Дени. Но в разлуке с Парижем предстояло прожить еще долгие годы.
Глава 15
Земля продрогла от осенних холодов, с дубов облетела листва. Ночи стояли темные, страшные. Люди и скот попрятались в жилище и хлевы, со страхом прислушиваясь к свисту, вою, уханью, скрипу - любому звуку, нарушавшему тишину. По нужде выходили, осеняя себя крестом, дети же брали с собой кусок хлеба, ибо в хлебе святость и он отгоняет нечистую силу. Зато живодерам и ворам было раздолье на дорогах.
Я вам пою, вы долго спали,
Проснитесь от дурного сна!
Господь взывает к вам в печали -
Его земля осквернена.
Господь решил неверным дать
Иерусалим на поруганье,
Чтоб нашу веру испытать.
Примите ж божье испытанье!
Иерусалим скорбит и ждет ,
Кто защитить его придет! *
* Перевод И. Эренбурга.
И бродяге, вроде Вийона, тихо распевавшему песню крестоносцев, ночь была суконным одеялом, а темень - масляной лампой. Расстелив плащ, он поклонился, предлагая лечь своей спутнице, о которой знал столько же, сколько она о нем, - ровным счетом ничего, лег сам, толкнул ногой посох, поддерживающий сено, и вмиг на них, шурша, упало полстожка, укрыв теплее одеяла.
Франсуа встретил босоножку днем у белого дома с красной крышей и зелеными ставнями, - плача, она отбивалась от злой собаки, а мельник, обсыпанный мукой, хохотал, подмигивая жене, смотревшей из дверей. Франсуа без лишних слов треснул собаку посохом по оскаленной пасти и, положив руку на рукоять кинжала, улыбнулся мельнику.
- Так-то ты, негодяй, исполняешь Христов завет? Пожалел сиротке кусок хлеба! Но попомни, мельник, мои слова: по-волчьи будешь выть и скрежетать зубами, когда черти начнут тебе выламывать ребра, словно жерди из этого забора.
Перепуганный мельник снял колпак, крикнул жене, чтоб не мешкая вынесла из дома сало, хлеб, вино. Франсуа достал деньги:
- За сколько продаешь?
- Что вы, господин, о какой цене тут говорить, берите и ступайте с богом!
- Видишь, сердце у тебя доброе, а ты прикинулся злым. Господь не оставит тебя своей милостью, как ты не оставил это бедное дитя.
Прихватив еще и чугунок, Франсуа пошел с девушкой по дороге. У родника они остановились. Пока девушка набирала воду, Франсуа смотрел на голый куст шиповника, выискивая плоды. Прямые ветки железного цвета были унизаны острыми колючками, но они только казались острыми и злыми - мороз и дождь смягчили их; они тыкались в ладонь, бессильно царапая пальцы неокрепшими шипами. А плодов не было - склевали птицы.
- Как тебя зовут, красавица?
- Жаннетон, мессир.
- Не о тебе ли написал король Рено свою балладу "Рено и Жаннетон", когда я гостил у него в Анжере? Но той пастушке с тобой не сравниться. Волосы у тебя как трава, выгоревшая на солнце, а лицо белое. Дай-ка я обую твои ножки!
Он обмыл ее маленькие грязные ноги водой из родника, горестно увидел, что они в трещинах и незаживших ранах. Согрев своим дыханием посиневшие пальцы, натянул на них свои перчатки.
- Куда же ты идешь одна среди зимы?
- Не знаю. Прошу у добрых людей подаяния.
- Это ремесло и мне знакомо. Ну, пошли, мой воробушек, темно уже, а нам нужен ночлег.
Дойдя до опушки леса с забытым стожком, они набрали хворосту. Франсуа высек кресалом искру, раздул трут, и скоро они сидели рядом, протянув руки к веселому огню, смотрели в чугунок, в котором варилась очищенная репа. Славный получился ужин... Глаза девушки заблестели, робкая улыбка тронула маленькие губы.
- А меня зовут Франсуа, красавица. Франсуа Вийон.
Жаннетон выронила репу, словно горящий уголек обжег ее ладони.
- Я видела вас в нашем монастыре.
- Так ты, стало быть, сестра Христова?
Слезы задрожали в зеленых глазах.
- Меня прогнали, мессир. Уже не помню...
- В чем же твоя вина?
- Не знаю. Но только когда зажгут свечи в алтаре, у меня все в голове кружится, как карусель, и черный покров перед глазами. Сестры сказали, что я оскверняю божий монастырь.
- Кто же у вас аббатиса?
- Была госпожа Югетта дю Амель, она женщина добрая и устроила меня в услужение к суконщику, но... лучше спать на сырой земле, чем в его кровати.
- Ия знал твою аббатису... Недолго, но близко. Что ж, так и ходишь без дружка? Ведь так и речь человеческую забудешь.
- Но ведь и с цветами можно говорить.
Он погладил ее волосы, согревшиеся от пламени костра, - волосы рыжие, летящие, как листопад. Девушка смотрела на Франсуа, ни о чем не спрашивая, ни о чем не осмеливаясь молить, только поднимала и опускала острые ресницы, склоняла голову на левое, на правое плечо, словно готовясь расчесать густые волнистые волосы; зеленые глаза, дрожавшие, как два зайчонка, просили милостыню тепла.
- Да, Жаннетон, можно и с цветами...
Он смотрел на угли, уже подернутые пеплом, и видел лицо Жаннетон - розовое, как гроздь цветов душицы.
- Ты и сама словно цветок, плывущий по ручью. Знаешь, однажды я написал балладу...
- А я знаю!
- Какую же, маленькая трясогузка?
- "От жажды умираю над ручьем!" Мать-настоятельница велела нам выучить ее на голоса и петь с хоров. Сестра Цецилия играла на органе, сестра Амалия брала арфу, а мы пели.
- Вот уж не знал! И славно получалось?
- О мэтр Вийон, так согласно, что у меня слезы лились из глаз!
- А хочешь, я расскажу тебе, как написал эту балладу?
- Да, я буду лежать тихо-тихо.
- Только надо тебя укрыть хорошенько. - Он заботливо подоткнул края плаща. - Я пришел в Блуа в тот день, когда у герцога Шарля Орлеанского родилась дочь, которой я дал клятву служить вернее, чем все рыцари, ибо ей я дважды обязан спасением своей жизни. Ты, может быть, не знаешь, что герцог очень любит охоту, но больше всего ему по душе турниры поэтов. Он и сам превосходный мастер по этой части, и хотя был тогда уже стар и туговат на ухо и обкладывался на ночь пуховыми подушками, но язык его был молод. И вот однажды, когда стало пригревать солнышко, или, как изволил сочинить его светлость герцог:
Вот время сбросило свой плащ
Из ветра, холода, мороза
И распустилось словно роза... - *
* Перевод Вс. Рождественского.
мы все - одиннадцать поэтов при дворе - собрались в зале состязаний, и герцог бросил нам перчатку: "От жажды умираю над ручьем". О, если бы ты слышала, Жаннетон, как дружно заскрипели перья - словно натягивали тетиву арбалетов. Толстяк Фреде обнюхивал эту фразу, трепеща ноздрями, а Жан Роберте вплетал в нее бумажные цветы метафор и синекдох, мэтр Астезан грыз перо, как мозговую кость. А я скромно сидел в углу и смотрел на виндзорские сады, на зеленые лужайки и радугу над фонтаном. Мне было холодно, а в замке жарко натоплено, и на поставце стояли розы в серебряном кувшине, слуги разносили вина. Но что они все знали о жажде, моя босоногая монахиня? Ни один влюбленный так пылко не стремится к возлюбленной, как жаждущий к воде! А они и в любви не знали толку. Мэтр Астезан и Фреде скребли перьями бумагу, а я смеялся, потому что слова гремели в моей голове, как игральные кости в стаканчике, и, сколько бы я их ни бросал, они падали "шестерками" вверх, потому что я знаю, что такое любовь и что такое жажда. Мне только оставалось продеть ниточки в слова, нанизывая их, как жемчуг, чтоб они не разбежались, а когда я нанизал последнее - оп-ля! готово, господа, не угодно ли послушать школяра Вийона?
- А что же герцог? - прошептала Жаннетон. - Ему понравилась ваша баллада?
- Он не мог говорить от радости. А когда успокоился, сказал: "Эти стихи превосходны. Нам не мешало бы поучиться у Франсуа Вийона". Вот так, моя госпожа! Видишь, господь соединил нас этой ночью вместе: ты - монахиня, я - клирик. А теперь спи, я никому не дам тебя в обиду - ни зверю, ни человеку.
Девушка доверчиво прижалась к его груди, ее дыхание щекотало шею Франсуа, и сам он давно не дышал так ровно и глубоко, как в ту ночь. "Запомни, Франсуа, дорога воспитывает, но учит нужда", - любил поучать дядя Гийом. "Да, дядя, я запомню, но как вы узнали, что я лежу в лесу, и почему я так ясно слышу ваш голос?" - "Разве ты не видишь, я стою на сторожке Лувра и трублю в рог".
Звук рога приближался, трубя в тишине. Тру-тру-тру-ру-ру!
- Шевалье, славненькую дичь загнали наши борзые. Никогда не видел такой пугливой важенки и такого мерзкого оленя.
Франсуа открыл глаза. Жаннетон, дрожа от страха, стояла на коленях. А вокруг... Боже мой! Всю поляну, теснясь, заполнили кони, псы и люди; алые плащи с серебряными лотарингскими крестами, сверкающие шлемы с пышными перьями, бархатные попоны, чепраки золотого шитья, кожаные рукавицы, копья, охотничьи кинжалы с широкими чашками; вокруг гремело оружием, хохотало, ржало, заливисто лаяло. Он узнал коннетабля Сен-Поля Луи де Люксембурга, кардинала Иоанна Виссариона, графа де Сен-Марена.