- Молчи, Франсуа, не гневи господа бога. Навидалась я богачей - стирала белье и у прево, и у епископа, и у менял с Ломбардской улицы. Вот уж господа, мочатся и то в серебряный горшок. Правду люди говорят: "Ты знатным дал, господь, немало: живут в достатке и в тиши, им жаловаться не пристало - все есть, живи да не греши!"
- Да какие люди, какие люди! Это я сказал, а они как сороки по Парижу разнесли.
- Ты?! - Мать поджала губы и покачала головой. - Ах, мой хвастунишка, мэтр Гийом говорил мне, что твои похабные песни распевают в кабаках. Что ж, ты думаешь, раз я не знаю ни грамоты, ни счета, так уж и не понимаю, кто поэт, кто пустобрех. Вот король Рено - поэт, принц Жан Орлеанский, еще кто-то... Складно слова складывать только и могут короли да принцы.
Франсуа схватился за голову, застонал.
- Да поймите вы, темная женщина, принцем может стать каждый, у кого папаша король, а не пропойца вроде моего. Напялил корону, вот и король! Но разве эти сиятельные бараны знают, какое это счастье, когда слова вдруг хлынут, словно ливень, и ты ловишь их губами и чувствуешь их вкус на языке! Они захлестывают меня, я в них плыву, как рыба в реке, но мне нужны только самые лучшие слова, звонкие, как кувшины из розовой анжуйской глины, пылающие, как солнце Прованса, свежие, как устрицы Олерона. А они умоляют, они подмигивают мне, как продажные девки: "Ах, Франсуа, возьми нас! Приласкай нас, Франсуа!" - Он рывком сел на постель, закинул за голову костлявые руки, стертые на запястьях. - А я, я...
- Тише, мальчик мой, вдруг кто-нибудь услышит. - Мать прижала к рассеченной губе сына шершавую ладонь прачки, истертую до крови речным песком и золой, всегда холодную от студеной воды прорубей, с распухшими суставами, которые так ломит перед непогодой. - Тише, мой глупенький Франсуа.
- Пустите меня, пусть слышат! Пусть! Клянусь вам, матушка, ваш сын - лучший поэт Франции!
- Хорошо, сынок, я верю тебе. А теперь усни.
Она осторожно подложила ему под голову подушку, укутала плечи одеялом, бросила в огонь последнюю вязанку хвороста, чтобы ему было тепло и покойно. Повесила на цепь горшок - горох варится долго, и она успеет помолиться. Прорехи в плаще залатаны, а перчатки почти новые; в короб уложено белье, иголка с ниткой, сыр, косичка чеснока и хлеб. Ох, не забыть бы еще сушеную малину и липовый цвет, чтобы лечить простуду.
Крепкие кулаки ударили в филенку двери, возвещая, что настал день 9 января 1463 года - последний их трех, записанных решением суда на сборы.
Франсуа откинул крюк, впуская лейтенанта Массэ д'Орлеана и толпившихся за его спиной стражников. В комнате стало тесно.
- Мэтр Вийон, известно ли вам предписание?
- Да, лейтенант Массэ.
- Прошу следовать за мной.
- Что ж, я готов.
Франсуа набросил теплый плащ, потуже подвязал пояс и вскинул короб за спину.
- Ну, матушка, пора в дорогу.
- Но как же, господа, ведь он родился в этом доме? А теперь вы гоните его. Неужели вы отнимете сына от материнской груди: ведь он родился здесь, здесь висела его колыбель. - Она воздела руки к кольцу, ввинченному в потемневшую балку. - Куда вы его ведете, жестокие люди?
Солдаты молчали, стараясь не смотреть на старую женщину, а лейтенант Массэ улыбался.
- Не плачьте, матушка, я вернусь. Останьтесь здесь, на дворе холодно.
- О Франсуа, мальчик мой! - Она целовала его лицо, руки, плащ, не в силах отпустить сына.
- Эй, держите старуху, а вы волоките его из дома!
Уже открыли ставни лавок, катили тележки уличные торговцы, монахи продавали образки святых, ветер гремел вывесками харчевен, у фонтана стояли женщины с кувшинами, с рынков несли мясо, рыбу, овощи; стражникам приходилось порой расталкивать зевак древками алебард, но их становилось все больше, и лейтенант Массэ подумал со злостью, что, пока они дойдут до ворот, соберутся зеваки со всего Парижа. И он был прав - уже бежали школяры, плясуны и жонглеры, цирюльники, кузнецы, оружейники, зубодеры, нищие с папертей, кляузники писцы, свечники, шлюхи. Из окон верхних этажей то выливали помои, то бросали монеты и цветы, приветствуя Франсуа, то призывали на его голову все божьи кары, то утешали, и на каждое словцо он отвечал.
- Марион Карга, передай привет своим товаркам. Пежо, не прячься за чужие спины, все равно рога торчат. Давай плюй в меня, бакалейщик! Перро, спасибо за плащ, дружище! А ты, Агерран, закрой свою вонючую пасть, а то дерьмо остынет! Мамаша Машеку, и ты здесь? Гийометта, не ложись сегодня с мужем, я к тебе приду.
Со стражников катился пот градом; им тоже доставались и плевки, и щипки, и нечистоты, но больше всего - лейтенанту Массэ. Школяры дергали его плащ, бросали под ноги вывернутые булыжники, так что он поминутно спотыкался.
- Смотрите-ка, а вот и бедные сиротки. Эй, Госсуэн, Марсо, Лоран, вы уж простите, что не рассчитался с вами, придется подождать годков этак десять, если вы к тому времени не сдохнете, чего вам от души желаю! Валэ, свинтус неблагодарный, так-то ты платишь за подарки? А, Провэн? Твои булочки самые сладкие, я буду есть их по воскресеньям. И невинные девицы из Монмартрского монастыря пришли меня проводить? Спешите всей толпой на холм святого Валерьяна! Гарнье, я сдержал свое слово, если б была лютня, я бы сейчас тебе славную балладу спел.
Кто-то протянул Вийону лютню, но Массэ вырвал ее из рук и отшвырнул, угодив в чью-то голову.
- Приказываю разойтись! Стража, обнажить кинжалы!
Толпа отхлынула, но напирали из переулков. Ком грязи, предназначенный Франсуа, залепил щеку сержанта.
- А, братцы Пердье, ваши лживые языки еще не выварили в сальных помоях с червивой падалью? Малыш Альбер, запомни их гнусные хари и посчитайся за меня. Золотарь Лу, выше голову, я уношу свою задницу, с собой.
Наконец показалась громада надвратной башни. Сложенная из обтесанных глыб известняка, она в тихом свете январского утра казалась легкой; как леденцы сверкала мокрая розовая черепица крыши. Четыре круглые башенки, врезанные по углам на высоте крепостной стены, венчали острые красные шпили с железными флажками. Из квадратных бойниц, высоко опоясавших башню и башенки, выглядывали солдаты. Заметив громадную толпу, стиснувшую стражу, солдаты выбежали с обнаженными мечами, пытаясь пробиться к лейтенанту Массэ. Уже от ворот Сен-Мартен и Монмартр мчалась на рысях подмога, кожаные спины плотно сомкнулись вокруг Франсуа, шлемы заслонили толпу, но, поднявшись по грязному склону холма к воротам, Вийон увидел сотни людей и всем им низко поклонился. Он прошел под сводом ворот до подъемного моста, перекинутого через ров, заполненный почерневшим снегом. Стаи ворон кружились над унылым полем с одинокой виселицей. Но дальше он не успел рассмотреть, потому что здоровенный пинок подкованного сапога свалил Франсуа с ног. Он с трудом поднялся, не сразу поняв, что стряслось, и помотал головой. Плащ испачкался в грязи, по щеке текла кровь. Стражники весело скалили зубы и шутки ради стали поднимать мост, наматывая ржавые цепи на ворот, так что пришлось ему спрыгнуть Прямо в грязь.
- О Париж, разве я не парижанин?! Разве у нас с тобой не один герб и девиз: "Его качает, но он не тонет"? Если ты дал своим стражникам, свирепым, как псы, башмаки, подбитые гвоздями, то почему не сделал мой зад каменным? И ты позволяешь этим сучьим детям издеваться над школяром Вийоном? Да разве после этого тебя можно назвать прекрасным городом? Ты просто куча дерьма, которую наложили триста тысяч задниц! Но я еще вернусь в эти ворота, я вернусь, дерьмовый город!
Глава 14
Страшно и одиноко стало Франсуа, когда он почувствовал под ногами раскисшую дорогу. Громадная страна лежала перед ним - с городами, крепостями, замками, с бесчисленными деревнями, но до них было шагать и шагать. А он даже не знал, где проходит граница графства Парижского, за которую ему велено убраться. Может, у той мельницы?
Он решил идти, не останавливаясь, пока совсем не стемнеет, а там будет видно - не стоять же, коченея, на ветру.
Навстречу двигались повозки, каменные столбы с высеченными крестами отмечали каждое пройденное лье, на взгорках дорога была суше, чем в низине, - и он шел, куда влекли его ноги. Пояс с зашитыми экю придавал силы, можно было даже купить повозку, но тогда пришлось бы заботиться еще и о лошади, да и приметна она слишком - в стог не спрячешь.
Но когда сзади зашлепали копыта по грязи и поравнялась телега, Франсуа не выдержал - захотелось под крышу, обсушить мокрые ноги.
- Далеко ли путь держишь, почтенный?
- Домой. Садитесь, коли по пути.
- Мне любая дорога по пути, а если у тебя найдется где переночевать да чем поужинать, я могу и заплатить.
- Что ж, почему не найтись, только уж денежки вперед.
Франсуа сел на телегу.
- И долго нам ехать?
- Если будет воля божья, приедем. А вас какая беда погнала в такую погоду из дома?
- Я - блудный сын. Не слышал про такого?
- Что ж, у каждого своя нужда. - Крестьянин поглубже закутался в овчину.
И больше не говорили. Вийон снял короб, засунул руки в рукава плаща, молча покачивался в телеге. По сторонам тянулись голые виноградники. Один раз лошадь остановилась, и крестьянин показал кнутовищем: волки.
Франсуа передвинул на поясе кинжал, но серые тени сгинули, и только храп встревоженной лошади напоминал о волках.
- Третьего дня задрали у соседа собаку, только шерсть и нашли... Ну вот, приехали.
В темноте Вийон не видел двора - ни огня, ни плетня, не слышно даже собачьего лая, словно на кладбище. Скрипнула дверь.
- Проходите в дом, господин.