* * *
Следующая книга стихов Глеба Семёнова "Воспоминания о блокаде" двадцать лет пролежала в черновых тетрадях. И только летом 1961 года автор обращается к этим стихам. Толчком послужил, как объяснял сам Глеб Семёнов, тяжелый душевный кризис, вызванный и внешними обстоятельствами, и личными невзгодами. Кризис вновь опрокинул поэта в состояние жгучего одиночества и трагической покинутости, безвременья и безнадежности, сродни тем, что испытал он в 1941 году, и воспоминания о блокаде ожили в нем мучительно непотускневшими. Опять опустевший город, никого рядом - ни родных, ни любимой, ни друзей… Впрочем, я знаю еще один пример блокадника, который именно в 1961 году обратился к старым записям - это Л. Я. Гинзбург.
Такое совпадение наводит на мысль, что двадцать лет - как раз та дистанция, в необходимости которой нуждается блокадный человек, чтобы, наконец, в какой-то степени отстраненно вновь заглянуть в эту страшную бездну.
При чтении второй книги Глеба Семёнова обращает на себя внимание прежде всего ее четкая структура. Книга состоит из 37 стихов, за редким исключением - коротких, а иногда и очень коротких, каждое стихотворение имеет название. Горечь и страдание наполняют книгу. Никакого пафоса и героизма - только фиксация ситуации с некоторым упором на макаберность происходящего.
В первых стихах книги эта макаберность еще анекдотична:
А Марсово - нынче иначе багрово,
и аэростаты в зарю
всплывают поверх мокрогубого рева, -
в нагрубшее вымя суется корова,
привязанная к фонарю.
(Закат)
Но чем дальше мы углубляемся в текст книги, тем трагичнее и ужаснее становятся подробности:
Распался дом на тысячу частей,
и огорожен почему-то
кроватями -
скелетами уюта,
обглоданного до костей…
(Улица)
Иногда прорывается страстный лиризм (при воспоминании о близких - жене, дочке, бабушке), но и лиризм тоже закован в сжатую форму:
Возвращаюсь пешком с вокзала.
Не асфальт, а сплошные кочки.
Хорошо ли ты тюк связала,
не забыла ли шарф для дочки?Постою, ни вздохнув, ни охнув. -
С пьедестала царя свергают.
Первых раненых
в школьных окнах
неподвижно бинты сверкают.Очень гулко -
и тихо очень.
Все как было - и все как стало.
…Нескончаемым многоточьем
перестук твоего состава…
(Тишина)
И снова - стремление к предельному лаконизму. Многообразие сюжетов диктует смену ритма, интонации и размера. Книга изобилует скупо, почти графически исполненными картинами быта блокадного города и тончайшими, скорбно-безнадежными, горестно-"безнравственными", но, увы, правдивыми психологическими этюдами: "Кромешный, / бестрепетный - библейский дым!.." (№ 62) - это о пожаре на Бадаевских складах, который уничтожил в одночасье весь запас муки в осажденном городе.
Внутри судьбы своей картонной
мы - что ни день, то обиходней -
фугаскам счет ведем на тонны,
а зажигалкам - лишь на сотни.
И зажигалки - даже любим
мы по сравнению с фугасками
(Всегда ведь выбор нужен людям, -
не выбирать же только галстуки!..)
(Выбор, № 65)
Может, завтра и я на ходу
упаду -
не дойду
до того поворота.
Пропадающий хлеб мой имея в виду
(с чем сравнима такая забота!)
вынет теплые карточки кто-то,
не взглянув на меня свысока.
Будет липкой от пота
рука
добряка.
И медаль через годы,
светла и легка,
усмехнется с его пиджака!
(Бессмертие)
Тексты проникнуты горестной иронией. Ходульный героизм отсутствует. Более того, автор нередко бывает беспощаден к себе, признается с прискорбием и в трусости, и в малодушии:
Скомкала меня, заворожила
с воем нарастающая смерть…
Вот ворвется… с ходу сатанея,
выплеснет похлебку… и сквозь дым
на колени рухну перед нею:
неужели гибнуть молодым?! -
Пыль волчком по комнате завертит,
хлопнет дверью, плюнет на меня…
…Сладострастным ужасом бессмертья
тело наливается звеня…
(Бомбежка)
Заканчивается книга мучительных блокадных стихов неким катарсисом - воспоминанием о концерте в промерзшем зале ленинградской филармонии. Стихотворение "Концерт" (№ 86) разворачивается неторопливо, в повествовательном тоне, изобилует подробностями. Тут и "бесполые" скрипачи, которых сокрушенно приветствуют из публики: "сколько зим и - скольких нет!". И "ломтик хлеба нержавеющий", его "дамы в сумочках несут", и "лейтенантик забинтованный", который, услышав первые звуки оркестра, "память в руки уронил", и, наконец, "нимб дыхания сгущенного", расцветающий постепенно "над каждой головой" этих измученных, святых страдальцев.
* * *
Третья книга Глеба Семёнова называется "Случайный дом", ибо написана она была в эвакуации в 1943–1944 гг. Место действия - Приуралье, деревня Шибуничи под Пермью. И опять для этой книги, так же как и для "блокадной", характерно отсутствие патетики, но рамки ее раздвигаются настолько, что, несмотря на конкретный адрес, местом действия становится вся страна. Если "блокадный человек" был предоставлен, как правило, самому себе и один на один боролся за выживание, не смея просить помощи у себе подобных, то "эвакуированный человек", наоборот, оказывался на великих просторах огромной страны в гигантском коллективе себе подобных и, что важно, в некоторой оппозиции к аборигенам. Можно сказать, что в третьей книге Глеба Семёнова возникает классическая оппозиция: свой/чужой, плюс общая беда - война, которая несколько сглаживает, примиряет эту оппозицию. Здесь, в стихах третьей книги совсем еще молодого двадцатипятилетнего автора, впервые появляются и надолго остаются в его творчестве, с одной стороны - "передвижническая" тема, а с другой - грызущая душу проблема непреодолимой оппозиции интеллигенции и народа. И, хотя нет правил без исключений, но чем дальше - тем непреклонней становится Глеб Семёнов в своем убеждении о непреодолимости разрыва, и на протяжении всей последующей жизни эта пропасть для него все более углубляется.
До самой большой беды -
до чуждого дома дожили!
Для нас не хватает воды,
и ведра с трудом одолжены.
Про нас говорят: "жиды",
и мы принимаем как должное.
("До самой, большой беды…")
"Как должное", - хотя лично "мы" другой национальности. И не случайно появляются "жиды". Одно из стихотворений так и названо: "Ревекка Моисеевна", и в нем оппозиция "свой/чужой" с предельной четкостью обрисована, хотя, разумеется, она не всегда сводилась к национальному аспекту.
Воспоминания о Ленинграде, тоска по оставленному дому соседствуют в стихах этой военной книги с горестной темой войны. Народ и война, мальчики и война, матери, получающие похоронки, женщины, у которых мужья воюют, девушки, у которых молодость проходит вдали от хоть какого-то мужского населения, возвращение отвоевавшихся - безногих, безруких, - смерти среди эвакуированных - все это поместилось в книгу о "случайном доме".
Усиливает книгу и еще одна тема, объединяющая все впечатления автора: могучая, во многом еще первобытная, непокоренная, не всегда подвластная человеку природа Предуралья, в которую волею судеб герой перемещен из родного города. И речь идет не о "пейзажной лирике". Природа и все, с ней связанное, в стихах книги Глеба Семёнова "Случайный дом" адекватны по масштабу событиям, бушующим далеко на Западе, сопоставимы с мировой войной, в которую вовлечена чуть ли не большая половина человечества. От стихов "Случайного дома", начисто лишенных романтизма и сентиментальности - сказанное касается даже таких стихотворений в книге, как "День рождения", "Мечта", "Прекрасной осени не стало поутру", в которых, казалось бы, без того и другого трудно обойтись, - от всех стихов этой военной книги веет безутешным ветром эпоса, лишающим человеческую жизнь уюта и домашности.
В отличие от только что сказанного о военных книгах Глеба Семёнова, в которых момент обобщения, структурирования, даже эпического начала оказался чрезвычайно сильным, приходится констатировать (с некоторым разочарованием), что послевоенные книги нашего автора - и "Прохожий", и еще в большей степени "Покуда живы" (книга "Прохожий" рисует послевоенный Ленинград, а книга "Покуда живы" в основном посвящена провинции, куда автора часто засылали в командировки от Союза писателей) почти целиком состоят из "передвижнических", повествовательных стихов, наполненных измельченными подробностями и, прежде всего - деталями только что отгремевшей войны. "Тополя отстреленная крона" (№ 140), "паровоз, убитый наповал" (№ 139), обрушившийся под откос и обросший там травами - все рисует "страну кочевую", "навылет продутую" "безруким жаргоном, безногим акцентом" (№ 141).
Но в "Прохожем" в центре - пейзажи родного города, послевоенного, послеблокадного…
А за решеткой Летний сад
наискосок ходил по клетке…
(Апрель сорок пятого)