А когда звучит за кадром голос автора: "И круглый сад перед музеем…" (№ 145) - узнается Михайловская площадь и Русский музей, и послевоенные трамваи, которые делали круг по этой площади, затем остановку, а затем разбегались по Невскому в разные стороны, одни к Смольному, другие на Васильевский. И эти милые сердцу детали трогают до слез тех, кто помнит Ленинград 1945-го. "И если плачущих мы видим…", то оно и понятно, ведь вот он, "ковчег белоколонный" Большого зала филармонии, описанием концерта в котором зимой 1942-го заканчивалась вторая, "блокадная" книга поэта.
Но эти подробности, как они ни привлекательны и ни трогательны, лишают книгу монументальности. Впрочем, это входило в замысел автора, ибо основная тема четвертой книги - потерянность и растерянность "послевоенного" человека, который не может найти себе места после "большой войны". Этой теме, можно сказать, была посвящена вся европейская послевоенная культура. Не случайно и книга Глеба Семёнова названа "Прохожий".
…слежу - как скрытой камерой - за ней,
за жизнью, не порезанной цензурой.
(Свет в окнах)
Сценки, очень близкие итальянскому неореализму, который в это время пришел в кино, выхватывает "скрытая камера" послевоенной книги Гл. Семёнова:
Старухи руки в боки. Старики
с подтяжками свисающими. Дети,
которых водружают на горшки. -
Бесхитростные кинокадры эти
о людях повествуют по-людски.
(Свет в окнах)
Это принципиально. Автору не по нутру фанфары победы, которые оглушают послевоенного человека. Обманутый в своих чаяниях, в своих мечтах о наконец наступившей чистой и праведной жизни после такого испытания, каким была война, послевоенный человек чувствует себя в лучшем случае "прохожим". Повсюду он встречает все ту же "фальшь", которая, "забив слюнями рот" ("Похороны", № 147), мешает выпрямиться и приступить к делу, обессиливает, поселяет в душе равнодушие.
Но если бы только это. Вскоре к послевоенному человеку подкрадывается довоенный ужас, страх, который будет преследовать и его, и последующие поколения (во всяком случае - до хрущевской "оттепели"), когда каждый неожиданный стук в дверь или незапланированный звонок будет рождать мысль:
Я надеюсь, что мимо,
не ко мне, не за мной.
(Лбом в стекло)
А потом его посещает и "незаконная" любовь. Она тоже разливается по книге лирическими сценами, бессонницами, бездомностью, блужданиями по городу. И никакой выспренности, никакой героики!
Заключая рассказ о книге "Прохожий", нельзя не упомянуть о двух стихотворениях, которые начинают серию стихов Глеба Семёнова о творчестве. Это стихотворения "Творчество" и "Бабочка" (№ 170, 171).
Как знаю этот сладкий холод,
что расправляет нам крыла!
…Я пальцем Божиим приколот
к доске случайного стола…
(Бабочка)
* * *
Пятая книга стихов поэта "Покуда живы" продолжает тему и "Случайного дома" (только время уже послевоенное), и "Прохожего" (только место действия уже не столько город, сколько провинция). Речь в стихах идет не об авторе, и повествование часто ведется не от первого лица. Время, когда писалась книга - 1952–1956 гг. Первая ее часть, в которую вошли проблемные стихи, сюжеты которых подсмотрены автором в провинции, озаглавлена "В дальнем районе" (№ 189–198) и претендует на некоторую широкую панораму существования послевоенной страны, которая покуда еще жива. Речь в стихах идет о самой будничной, повседневной, народной, так сказать, жизни со всеми ее трудностями, недостатками, нехватками, положительными и отрицательными персонажами. Этакий критический реализм конца сороковых - начала пятидесятых годов двадцатого века. Основной пафос книги понятен и объясним: народ вернулся с войны - а как он живет, этот народ, после своей великой победы!
Когда все кончилось победой,
и не в кого уже стрелять;
когда все стало песней спетой
(не дай бог петь ее опять!);
когда, сменив парадный китель
на зависевшийся пиджак,
помылся в бане победитель,
в военкомат сходил и в жакт;
когда вернулся в цех завода,
когда вернул свою жену,
когда гитару из комода
достал и вспомнил старину…
(Победитель)
Появление в эту эпоху новой волны "критического реализма" вполне объяснимо, тем более, что вскоре мощный толчок ему дает смерть Сталина. У всех накопилось много того, что хотелось бы, наконец, обдумать, рассказать, выкрикнуть. И хотя перед нами книга в основном лирических стихов, но герои стихов - "люди из народа", будь то девочка-киномеханик ("В метель", № 189), или старый учитель ("Учитель", № 193), или цыганский табор, заблудившийся среди русских деревень ("Последний табор", № 194), или крестьянин, вернувшийся с войны ("Победитель", № 190), или его односельчанин, пришедший из лагеря ("Распахнуты ворота", "Хозяин"; № 196, 197). И чисто стилистически в стихах этого времени господствуют "некрасовские" интонация и размер (не один Глеб Семёнов грешил этим). Иногда автор сбивается на стиль "агитатора-горлана-главаря", даже не брезгует "лесенкой" Маяковского в некоторых стихах, хотя чаще слышится перекличка с Исаковским и Твардовским.
Во второй и третьей частях книги "Покуда живы" стилистика стихов резко меняется. Опять идет разговор от имени автора, то есть автор совпадает (и теперь уже навсегда) с лирическим героем, а повествовательная, "сюжетная" линия уходит из поэзии Глеба Семёнова (и тоже навсегда). Но при этом гражданский пафос из стихов не только не исчезает, а наоборот, скорее усиливается во второй ("Покуда живы") и третьей ("Вечер встречи") частях книги, где разговор все чаще обращается к больным темам недавнего прошлого и настоящего. Пессимистичен взгляд поэта на общество, причем не только на свое - отечественное, но и на мировое, в котором он различает только:
…гул перенаселенной глухоты
сквозь ужас воспаленного величья.
(Мир)
И, может быть, потому автор беседует в своих стихах с близкими ему людьми, с друзьями, учениками, родными, собратьями по перу, щедро посвящая им стихи этой книги. Начинается вторая часть обращением к Леониду Агееву, поэту, ученику и младшему собрату по перу Гл. Семёнова (№ 199), вскоре следует посвящение Борису Слуцкому (№ 201), с которым автор был дружен, затем - посвящение матери (№ 204), еще дальше стихотворение "Вечер встречи" (№ 208), на сей раз обращенное к поэту, ученику и другу Владимиру Британишскому, далее - очень жесткие стихи и снова посвященные поэту, но - предыдущего поколения, а именно Ольге Берггольц, и в этих стихах идет спор об эпохе, которую с таким энтузиазмом строили предшественники, и в которой пришлось жить и страдать им самим, и поколению Глеба Семёнова, и его ученикам.
Разлинован и расскрещен
сытым пафосом годовщин
твой - всю душу продувший - ветер.
(Ольге Берггольц)
И, наконец, кончается книга стихами, обращенными к Марине Цветаевой (№ 217–221).
Хотелось бы отметить еще несколько особенностей книги "Покуда живы". В ней на фоне обязательного для Глеба Семёнова лирического полотна появляются несколько стихотворений остро публицистических, злых, блестяще написанных. Таковы "Зависть" (№ 214), "Песни" (№ 215), "Плакат" (№ 216). Если к тому, что уже было сказано выше, прибавить очень важную подробность, а именно, что в этой книге Глеб Семёнов снова (впервые, после юношеских стихов) обращается к теме деревни, Родины и России (№ 200, 205, 206), то можно сделать вывод, что книга явилась предтечей нового периода творчества поэта, который начинается в конце 1950-х годов и идет по нарастающей до самых последних стихов, оборванных ранней смертью.
Книга "Год спокойного солнца" состоит из двадцати пяти стихотворений и одной поэмы. Название выбрано очень удачно. В стихах переплетается тема природы с темой нежности и любви. Напряженный драматизм - столь характерный для остальных книг Глеба Семёнова и являющийся непременным и обязательным условием того, чтобы лирическое стихотворение состоялось - в этой книге отсутствует. Все держится на тонкой, прозрачной, дрожащей гармонии, которая объединяет стихи, разные по времени написания и по стилистике. Ничто их не утяжеляет, нет в них неразрешимых, давящих душу драм, любовных коллизий. Лишь ирония кое-где разнообразит сюжеты и облегчает разрешение спорных вопросов и "мировых проблем". Книга полна благодарности природе, жизни, любви.
Отпыхтят, отстанут поезда,
и ничуть не стыдно перед веком
оказаться просто человеком,
да и то идущим никуда!
("Не пойму, откуда у меня…")
Для конца пятидесятых - начала шестидесятых годов, прямо скажем, неприемлемый манифест!