Работа была тонкой и не грубой, и коснулась она, разумеется, только первых книг (30-40-х и самого начала 50-х годов). И, конечно, не всех подряд стихов. Часть, даже из самых ранних, не нуждались в таком "проявлении" (в частности, большинство "блокадных" стихов). Очень хороши были изначально и юношеские стихи 30-х годов, написанные на Псковщине, хотя они и требовали, конечно, изъятия шероховатостей и неловкостей, вполне обычных для автора 16–20 лет.
Название каждой книги тоже тщательно обдумывалось: "Парное молоко" - для первой книги - оказалось как нельзя кстати. И дело не только в том, что звучит оно по-деревенски, подчеркивая тематику книги, а в том, что соответствует взгляду в прошлое "с колоколенки" (как говаривал сам Глеб Семёнов): он и был тем самым еще "парным молоком" в годы, когда писались эти стихи.
Разумеется, стихи первой книги Глеба Семёнова грешат стилизацией, а иногда явной, почерпнутой из литературы, псевдонародностью:
На тебе цветистый поясок,
к волосу положен волосок, -
ты прошла вечерней луговиной
словно солнца свет - наискосок.
("На тебе цветистый поясок…")
Порой в них отчетливо прочитывается подражание хорошо известным образцам. Не избежала первая книга и некоторой затянутости и порой грешит однообразием. Позднее, когда в зрелые годы поэт ее "прописывал", он уже все это понимал, но оставил недостатки почти неисправленными. Иначе она уже не была бы первой книгой. Деревенская тематика стихов прежде всего, конечно, подсказывала и подкидывала горожанину Глебу Семёнову есенинские образы и интонацию:
Едва я только спрыгну с поезда,
мне ветер - словно пес - на грудь.
("Едва я только спрыгну с поезда…")
Иду я деревней,
и пахнет парным молоком.
Коровы качают рогов неуклюжие лиры.
(Приход скота)
Да и попробуй тут устоять, тем более что стихи Есенина читались в доме, книги поэта стояли на полке и были прекрасно известны Глебу Семёнову, стихи пленяли своей певучестью и образностью, а семейные разговоры были полны еще не потускневшими воспоминаниями о Есенине: от одного из первых его чтений в Петербурге, которое довелось еще в юности услышать матери Глеба Н. Г. Волотовой в салоне А. П. Философовой, где поэт несколько шокировал публику, произнеся для начала "Корова", сильно нажимая на "о" - и до трагического конца в "Англетере", где та же Н. Г. с ужасом наблюдала в щелку двери, как С. А. Семёнов, стоя на стуле, вынимал из петли повесившегося поэта, и голова Есенина доверчиво покоилась на его плече.
И все-таки, обращаясь к стихам первой книги поэта Глеба Семёнова, замечаешь, что при всей, в целом, их традиционности и вполне объяснимой зависимости от находок и открытий русской деревенской поэзии на рубеже XIX–XX веков, им нельзя отказать в зрелости, смелости и неожиданности некоторых образов:
Ходят, фыркают кони у древней горы,
и от лунного света их спины мокры…
("По-над лесом спокойно проходит луна…")
…и бабы в раздутых полотнах
плывут, как в волнах корабли.
(Перед дождем)
У жидких кленов
горлом
хлещет кровь…
("В дремотный лес…")
Заметно также и то, что если стихи и грешат заимствованиями, то автора не только и не столько пленяет певучесть Есенина, сколько, скажем, ярость и тяжеловесность Бориса Корнилова или глубокая философичность Николая Заболоцкого:
…такой благопристойный мир лесной
предстанет исковерканным тебе -
дыханьем голубой болотной астмы
и слизняковой жадностью в грибе.
Большую птицу маленькими ртами
смакует муравьиная орда.
Безводья всеобъемлющее пламя
живьем сжигает сердцевину дуба.
Поодаль возмужавшая вода
над почвою насильничает грубо.
В ногах у леса ползает трава
и, к солнцу заслоненному взывая,
уже едва жива, едва жива…
("В дремотный лес…")
То, что автор не идет по линии наименьшего сопротивления, а обращается к наиболее трудным образцам русской деревенской поэзии, заставляет обратить на него внимание. Разумеется, его деревенский мир не избежал идеализации, вполне понятной для совсем молодого человека, мир этот полон дорогих ему подробностей:
…где кот об ноги трется снова
и где, сощурившись хитро,
соломенный заслон от стужи
хозяин к раме прикрепит -
и сразу сделается уже
наш мир; пускай себе снаружи
морозит и метель кипит…
(Отрывок)
Иногда стих срывается на деревенский частушечный припев:
А в сугробе - воробей.
Эка жизнь короткая! -
Стайкой пой и стайкой пей,
а помрешь сироткою!
(Снежный сад)
Стихи в книге постепенно взрослеют, и автора уже увлекает глубина тютчевской лирики (см. "Бессмертие", № 36); в стихотворении "Заморозки" (№ 30) явственно слышны отзвуки "Умывался ночью на дворе" Осипа Мандельштама:
Нет, не уснуть, беда.
Выйду на спящий двор.
В бочке стынет вода,
синяя, как топор.И покажется мне,
что, источая свет,
звезды лежат на дне
горстью мелких монет;и что сам я стою,
словно мальчик из сна,
на неверном краю
ямы, где нету дна;и сквозь бездонность лет,
через кромешность верст
вот уж лечу на свет
потусторонних звезд…Вздрогну я оттого,
что неприметный ледок
бездну над головой
выдернет из-под ног.
Иногда картины природы рисуются в стихах прямо-таки эпическими красками:
…и воды ржавые,
и черствый горб земли,
рассохшийся от медленного зноя.
Но вот ударил дождь…
И чтобы не упасть,
деревья радостно схватились друг за друга,
зашлась трава
и, сдерживая страсть,
качнулась рожь упрямо и упруго,
и с шапкою в руках
старик застыл у плуга.
(Гроза)
Идут лишь косцы друг за другом,
мятежные травы тесня.
И в миг, когда ливень нахлынул,
когда прорвалась тишина -
последняя пала травина,
последняя встала копна!
(Перед дождем)
Застыв торжественно на взлете,
огромный трактор на бугре
стоял, как памятник работе.
(Трактор)
Так и напрашивается сравнение этого трактора, стоящего как памятник, с безнадежно-пессимистичными строчками одного из поздних стихотворений Глеба Семёнова его последней книги: "И трактор у дороги / поставь ржаветь без гнева" (№ 456). И хотя вполне справедливо было бы упрекнуть эту первую книгу в идеализации деревни (годы-то были страшные, 1930-е), но и в ней уже не так все оптимистично и светло, и чем дальше ее листаешь, тем зрелее и грустнее становятся стихи: "Печаль - как маленькая птица / в ладонях школьника - тиха" (№ 39), "Холода бежали из-под стражи / и ледком в колдобинах легли" (№ 47) "Далека дорога, далека. / Нелегка разлука, нелегка. / К сожаленью, мы не облака" (№ 50). Не обходится автор и без предчувствия грядущих военных испытаний: "Когда испуганною ранью / в шинели, в запахе ремней / однажды встанет расставанье / над спящей дочерью моей…" (№ 48).