Создание стихов - "не алгебра и не игра, а контра-пунктик музыканта", - признает поэт. Кончающееся так стихотворение начинается строками: "Из шелухи, из чепухи плохие шуточки и штучки…" Это - диалог с ахматовским: "Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…". В эмиграции разговор о сути поэзии мог вестись свободно, без оглядки на "идейность". И на эту тему высказывались - стихами или прозой - наверно, все эмигрантские поэты. Но особенно интересно, образно и точно написал об этом Владимир Вейдле в книге "О поэтах и поэзии" (Париж, 1973). В главе "Из чего делают стихи" Вейдле вспоминает о разговоре Малларме с художником Эдгаром Дега, который "не прочь был пописывать стихи, особенно сонеты, и мастерил их довольно умело". Живописец жаловался поэту, что испытывает затруднение в деле написания стихов, хотя мыслей, "идей для стихов у него вполне достаточно". "Стихи, мой друг, - ответил Малларме, - делаются не из идей, а из слов". Знаменитая фраза. Крамольная с советской точки зрения, но для эмигрантской поэзии - основополагающая и принятая, правда, с разными "но". Вейдле, например, размышляя на эту тему, в конце концов приходит к необходимости в стихах "звукосмысла" - "совершенного слияния звука и смысла", хотя это "не правило, не "требованье" и вообще не что-то, чего можно достигнуть сознательно его ища". В стихах "интонация, ритм, звучание слов", сливаясь со смыслом, его изменяют или дополняют, замечает Вейдле.
У Чиннова находки в сочетании звука и смысла слова - одна из особенностей его поэзии. Вот два звучания слова "легко" (в процитированных выше стихотворениях), дающие совершенно разную эмоциональную окраску. "Легко" - безрадостное, относящееся к "балерине", и "легко" - летящее, в строчках о Фортуне. В первом - произносимом с сожалением: "…ах лехко" - выделяется хрипящее [х] из-за [х] (пуантах) и дребезжащего [ж] (подбежит). И совсем другой, радостный звук во втором "легко" - [о], легкое, как будто приподнимающее, подготовленное напевными [а] в предшествующих словах и множеством [о] в легкомысленном "рококо".
Что это - "сознательно" подобранные слова или "услышанные"? Мастерство или талант? Чиннов называет поэта мастером "золотых изделий из слов и рифм, звучаний и видений". Но бесполезно спрашивать его, булгаковский ли это Мастер или мастер-ремесленник. Кто может ответить на вопрос: "Поэзия - это Божий промысел или людской?" Вейдле в книге вместо ответа приводит четверостишье Чиннова, которого называл Поэтом (с большой буквы):
А что стихи? Обман? Благая весть?
- Дыханье, дуновенье, вдохновенье.
Как легкий ладан, голубая смесь
Благоуханья и благоговенья.
Конечно, Вейдле, как и большинство литераторов-эмигрантов, верил, что поэзия - дар. Владимир Смоленский даже решился эту мысль сформулировать: "Божественность поэзии в том, что лучшие строки даются прекрасно и даром. Задача поэта-мастера ответить этим данным строкам, и ответные должны быть если не равны, то подобны строкам данным. Можно и нужно учиться стихосложению, но невозможно научиться поэзии, которая есть дар".
* * *
В Последней из оставленных нам Чинновым книг – "Авторграфе" (1984) - мастерство поэта проявилось в полную силу. За тридцать лет - "Монолог" был напечатан в 1950 году – поэт далеко ушел по пути поиска новых поэтических форм и приемов, сохранив при этом свою интонацию, делающую его стихи узнаваемыми независимо от их "формы". В "Автографе" особенно заметно, насколько разные у Чиннова стихи. То добродушная насмешка или довольно едкая сатира, то отчаяние Чиннов то балагурит, то грустит. И какое богатство образов! Каждое стихотворение - как микромир - со своей музыкой настроением, драмой, сюжетом. И за каждым - выстраивается целый ряд ассоциаций, впечатлений. Вообще, стихи Чиннова похожи на айсберги - мы ощущаем, угадываем скрытый в глубине огромный опыт пережитого, перечувствованного и передуманного автором, но видна нам лишь искрящаяся вершина.
Зинаида Шаховская писала, что "Автограф" кажется ей лучшей из книг Чиннова: "Хвала поэту, читателя своего удивляющему" .
Поэт не устал восхищаться чудом жизни - как заразителен в своем восторге щенок, который бежит по краю океана, "виляя счастливым хвостиком. Почти осанна была в блаженстве тоненького лая" - как высоко взлетели эти счастливые звуки. И по-прежнему радуют душу воспоминания – становится светло и "весело в мире явлений", когда вдруг видишь, как "свинка в сиянье луча ест апельсинные корки".
С лирическими стихами в книге соседствуют философские, где слышна горечь скорой утраты. В песочных часах жизни сочтены все песчинки – не хватает всего двух. "Огонек мой совсем на исходе". И кажется, поэт уже что-то решил для себя и почти отстраненно наблюдает - "простой наблюдатель, за уткой, которая в реку влетела, как в небо - душа (только более смело?)". Даже появляется неожиданная для Чиннова тема "свободы выбора": эти белые таблетки - "добавь еще штук семь - и почти без досвиданий успокоишься совсем". Но все же: "Лучше подольше попробуем здесь оставаться - подобием Божиим, хоть приблизительным…"
Мир природы прекрасен. А люди? Поэт, почти уже чувствуя, как "водицу тусклого Стикса душа переходит вброд", вдруг оглянулся на сообщество "двуногих". На прощанье пытаясь сказать последние, несказанные слова? Да нет - патетика Чиннову совсем не свойственна. Тогда что случилось - почему в стихах у Чиннова становится так многолюдно? То "дачник рыбачит на озере", то "соседи суетливые мои" - "обмениваемся поклонами", то турист из Большого Шакала. Раньше, за неимением лучших слушателей, он "говорил о радостном, о грустном в пещере - сталагмитам и моллюскам". А теперь:
Я говорил глухому перуанцу
На неизвестном, странном языке:
- Вы разучились поклоняться Солнцу,
И ваши храмы - в щебне и песке.
Правда, "глухой перуанец" при этом еще и "спал, лежал, беспечный. И не ему я это говорил…".
И кто эти забавные "существа из далеких галактик", которые "с нами выпьют на ты, я уверен, и по-русски споют нам про чубчик, кучерявый…"?
В 70-е годы новая, третья волна эмиграции хлынула из Советского Союза на Запад, все усиливаясь к концу десятилетия. К 1979 году уже десятки тысяч людей переселились в Америку. Вот тот долгожданный русский читатель, которого так не хватало писателям старой эмиграции! И Чиннов в опубликованном в 1974 году стихотворении обращается как раз к ним: "Вы не спорили, русские мальчики, о таинственной вещи – бессмертии?" – предлагая интересную, как ему кажется, тему для разговора.
Но десятью годами позже "русские мальчики" уже кажутся поэту существами из далеких галактик, спор с которыми может быть только на уровне спора "сумасшедших с полоумными". Как известно, старая и новая эмиграции не нашли общего языка, расходясь слишком во многом. И главное – в отношении к России.
Кирилл Померанцев, литературовед, один из парижских приятелей Георгия Иванова (Иванов даже когда-то правил,– его стихи), в 1979 году писал, что с некоторых пор в эмиграции, прямо как в Советском Союзе, "считается нормальным характеризуя дореволюционную Россию", выставлять ее не в лучшем свете. Померанцев спорит с такой точкой зрения приводя множество аргументов, и в том числе мнение поэта и писателя Поля Валери, который отмечал в своем дневнике что в мировой истории он знает только три чуда – ""Древнюю Элладу", Итальянское Возрождение и Русский Серебряный век".
Для Померанцева Россия Серебряного века – это Россия его детства. А многие пришельцы из нового СССР знают о старой России не больше, чем "уроженцы кометы Галлея". Ну, например, что "Москва при царе состояла из одной деревянной матрешки. Потому-то она и сгорела"…
Во время написания "Автографа" Чиннов уже не сомневается, что спор старой и новой эмиграций не приведет к диалогу, и все же: "Я говорил глухому…".
Правда, в переписке двух друзей - Чиннова и Иваска – последний все чаще пишет о новых единомышленниках, которых он встречает среди приезжих, называя их "четвертой волной".
Поэт Николай Моршен (тоже большой мастер звуковой инструментовки стихов, писавший Чиннову: "Очень интересны краезвучия у Вас там, где они используют наряду с рифмой ассонансы и диссонансы. Такого применения их я не могу вспомнить ни у кого") заметил, что в последней книге у Чиннова появился еще один лирический герой – обыватель .
Очень славный, но только легкомысленный ("грех легкомыслия", кажется, - главный из его грехов). Он занят своими баранами, живет по принципу "моя хата с краю" - "вдалеке от здешних мест" и кается: "Эх! среда меня заела! И четверг меня заест!"
Нейтронная бомба не тронет меня.
- Не тронь меня, бомба, - я тихо скажу. -
Мой Ангел стоит, от печали храня.
К тому же я занят: я рыбу ужу.
(Почему-то вспоминается советская классика: "Не надо печа-а-алиться…") И что хорошего видел в жизни этот рыболов: "Прощай, моя рыбка, прощай, червячок" - и все? "Маленький человек" в русской литературе всегда трогателен.