* * *
Вышедшие в 1976 году "Пасторали" настолько не похожи на "Композицию", насколько могут быть не похожи книги такого своеобразного и узнаваемого поэта, как Чиннов. Кажется, что автор засвидетельствовал свое почтение западной цивилизации, отдал дань европейской культуре как ее если не сын, то пасынок, и вернулся к русской поэтической традиции, где
Полны надышенной прелести
Наши земные печали,
Как уютные мелочи
В доме, где мы вырастали…
Стихи "Пасторалей" - нежные, лирические, полны жизнелюбия и восторга перед миром: "Я залюбовался пиром - рубином, изумрудом и сапфиром, живым, живым, но непонятным миром".
В своей поэме "Играющий человек" (появившейся в советском самиздате в 1977 году), Юрий Иваск так пишет о Чиннове, с которым "уже тридцатилетие друзья":
По рассмотрению – веселый малый:
Ужне из Хлебникова ли смехач?
Ночами Вопленица наставляла
Его (из Анненского): - Чаще плачь!
Утешился бы с пушкинской Резвушкой.
Быть Игорю (ей-ей) ее игрушкой!
Кукушка меланхолии: куш-куш.
Да, про автора "Пасторалей" действительно можно сказать "веселый малый".
Марк Слоним, тоже хорошо знавший Чиннова, писал: "У него живой и насмешливый нрав, он радуется своим выдумкам, каламбурам и забавной игре словами, составляющей одну из самых характерных особенностей его поэзии".
По количеству разных выдумок, по богатству образов среди современных русских поэтов Чиннову трудно найти равного. В "Пасторалях" это образы, рисующие богатство матери-земли, с ее "полурайскими садами", где и "цветы всего цветистее", и "птицы-самоцветы", и "в платье розовом метиска", а "наряды поярче цветов и зари", где "пляшет краля, и все у нее - ходуном", где мы "кусаем уголки горячей пиццы", где "влажно-солнечные Гаваи" и влюбленные "в сиянии райского тепла кусали яблочко наливное, счастливые, не зная зла".
Поистине, владеющий всем этим - богат, "как богдыхан, как падишах!"
Пожалуй, прав Михаил Крепс: "Чиннов, несомненно, единственный и, по-видимому, последний эстет нашего времени… Красивее в стихах не бывает".
Каких только красок, оттенков, птиц, зверей, камней, цветов у него нет.
И тем сладостнее кажутся рисуемые поэтом картины, чем убедительнее образы уходящей жизни, где, "как в море маленькие крабы, часы бегут, бочком, бочком", где "стоит, будто аист, время твое, улететь собираясь".
Искорки юмора, рассеянные среди всего этого красочного изобилия, перемежающегося небезосновательной печалью, делают книгу не восторженной, а именно радостной, хоть и с "пронизывающим трансцендентальным ветерком".
Конечно, как обычно, автор немного иронизирует над всеми этими восторгами. Ирония слышится уже в названии книги. Кстати, автор и не думает темнить с читателем, прятать смысл в хитросплетениях слов, скрывать свою иронию. Чиннов считал, что поэт вообще не имеет права рассчитывать на то, что читатель будет делать какие-то усилия для понимания его стихов. Потому на первой же странице книги он честно делится с нами напутствиями, данными ему Музой:
Да, не без иронии порой,
Звуками и красками играя,
Утешай поэзией-игрой,
Радужной сонатой полурая.
Весь восторг и упоение от экзотики райских уголков земли, которых повидал немало, оставаясь неутомимым путешественником до последних лет жизни, поэт попытался вместить в эту книгу. А "кукушка меланхолии" и легкая насмешка надо всем и вся добавляют к этому праздничному фейерверку сладостно-щемящее чувство скорой утраты.
* * *
"Антитеза" (1979) - это, как пояснял Чиннов, антитеза "Пасторалям". По его словам, мажорные стихи он "свалил в одну кучу" и составил "Пасторали", а минорные - в другую. Из них и получилась "Антитеза".
Минорные – пожалуй, мягко сказано. Почти все стихи в "Антитезе" - о смерти. Это завораживающее Ничто (Пожрет Ничто страданья и старанья…"), пугающее и притягивающее, поэт как будто обходит то с одной стороны, то с другой, не в силах отступиться и находя в своем кружении все новые ракурсы, новые повороты темы, не дающей покоя ("Все хочу я подумать о смерти…").
Конечно, никакой романтики в стихах о смерти у Чиннова быть не может, никаких Прекрасных или Непрекрасных Дам. А может быть только вынужденное признание неизбежности, с которой нужно, борясь с отчаянием, хоть как-то примириться. Вот он и ищет - как?
Впрочем, однажды Чиннов все же "размечтался" ("О, прожить бы последние годы, как волшебно-нарядный балет…") и "мечта" приобрела образ легко подбегающей балерины Повод к тому был, надо признать, основательный: "последняя воля в конверте" - завещание. По сути, соглашаясь на свою смерть, остается только мечтать, что
…В розовато-жемчужном трико,
Улыбаясь, качаясь змеино,
Смерть, пленительная балерина,
Подбежит на пуантах легко.
И все же Чиннов верен себе - даже "в мечтах" смерть для него омерзительна. В розовато-жемчужном, как червяк, качаясь змеино (вот-вот ужалит), при этом улыбаясь (жеманно), да еще и в трико. Вот уж действительно – "плюнительная" (так хочется произнести, хотя именно "плен" тут как раз подходит по смыслу). А ведь стихотворение получилось пророческое. "Балерина" действительно "подбежала легко", ее приближения Чиннов, находясь в коме, не слышал.
В книге большая часть стихов - гротески. Известное "Я недавно коробку сардинок открыл…" - тоже здесь. Возможности гротескового жанра позволяют Чиннову "просветлить" даже самые мрачные картины. Он то передает "привет носорогам и утконосам", раз уж "мы все, господа, остались с носом" – это о "вымирающих" старых эмигрантах. То подшучивает над собственным отчаянием:
Подходит срок и - битте-дритте!
Печален, братцы, наш удел:
Пожалуйте, милейший, бриться!
"Пустынник ахнуть не успел".
Борис Нарциссов, критик и поэт, писавший полные фантастических, мрачных видений стихи, ценил в поэзии Чиннова именно диссонанс, который, по его мнению, "представляет то ценное, что Чиннов внес в поэзию, не только эмигрантскую, но и вообще в русскую… Серебристая сиреневатость… густо "забеляется дегтем" гротеска, что создает интенсивность и силу".
Не писать беспросветно-мрачных стихов - было, так сказать, тактической установкой Чиннова. И ему вполне удавалось соблюдать этот самостоятельно установленный закон. А по поводу своего самого мрачного, как он считал, стихотворения - "В безвыходной тюрьме Необходимости…" - говорил: "Я тогда был в очень подавленном настроении. Все-таки так нельзя писать".
Кстати, время написания "Антитезы" - это и время выхода заслуженного американского профессора Игоря Владимировича Чиннова на пенсию. А вот "отражение этого события" в творчестве поэта:
Нам с Фортуною милейшей,
С маленькой жеманной гейшей,
Гейшей стиля рококо,
Танцевать весьма легко!
Потому что отныне - думать ни о чем не надо, никаких "финансовых забот" - "золотой фонтанчик бьет". Умение находить в жизни повод для улыбки или для смеха - особенность Чиннова-человека и Чиннова-поэта.
В одном из писем Иваску Чиннов пишет о каком-то поэте (не называя фамилии), которого читает, "через силу перемогаясь. "Рифмы" без опорной согласной невыносимы для свиного уха, от них хоть кричи: родимчик начинается, кликушей стать можно! Как он "пущает" такую "рифмовку"? Ее одной довольно для ярлыка "графоман". (Поставил шоколадкой пятно. Срезаю.) <Часть страницы отрезана.> …И ведь совершенно безблагодатные стихи. Ни одной находки. И ни одной улыбки. (Он начисто лишен юмора.) Духота страшная. Читать - мука".
Конечно, когда поэт берется за перо, он уже не думает ни о читателе, ни о каких законах. Хотя, как писала Зинаида Шаховская в рецензии на "Антитезу", "стихи Чиннова сложны изощренны, и законы поэтического ремесла ему прекрасно знакомы. Но за ремеслом стоит и то необъяснимое, что служит ему сырьем, - внутренний слух, улавливающий гармонию слияния звука и ритма".