Розовым ухом от смятой подушки наутро спросонок
музыки отсвет поймать, как шум моря из раковины,
и возвратиться к тому, что ты есть человечий ребенок,
в желтое небо уткнуться глазами заплаканными.
"Молодые волки, молодые…"
Молодые волки, молодые,
рвут пространство жизни, рвут кусками,
выгрыз, выкусил волчара, выел
острыми, без жалости, резцами…
В этом месте, в этом самом месте
о подножье низкий голос бился
и взлетал высокий в поднебесье,
существуя, стало быть, и мысля,
мысля о тебе, тебя, тобою,
выводя в иное измеренье.
Волчий аппетит – само собою,
звук, и свет, и мысль – само, отдельно.
Клавишных вопросы и ответы,
мнение альтов, сомненье скрипок -
род составленной нездешней сметы,
алгебра с гармонией на выкуп.
Но Акела старый, но Акела,
вымысел, сюжет, молва из мифов,
выдумка, пока не околела,
раны зализав, – прошу на выход!
"Перепутье перепутало следы…"
Перепутье перепутало следы,
бездорожье обездвижило шаги,
от усилья на плечах как утюги,
от бессилья до насилья – шаг беды.
"Грезы Шумана пела старуха…"
Грезы Шумана пела старуха
на тропинке лесной старику,
он протягивал ухо для слуха,
как коняга свой рот – к сахарку.Голос тоненький, старческий, мелкий
в майском воздухе страстно дрожал.
След восторга старинной отделки
по лицу старика пробежал.Никакая шальная угроза
песней песнь оборвать не могла.
В эту душу вливалась глюкоза,
та – любовью сгорала дотла.
"Все, что у нас происходит на даче, походит на пьесу…"
Все, что у нас происходит на даче, походит на пьесу:
жарко, по комнатам бродят ленивые тени,
долго за чаем сидим, смотрим старую прессу,
крошки от хлеба и пряников сыплем себе на колени.Где моя книжка?.. Не сходишь ли в сад за малиной?..
Тот идиот в сериале… Ах, бабушка, браво!..
Шутки и смех, кто-то с кислой, скучающей миной…
Тысяча лет на исходе. Э, крыша поехала, право!
Ставим цветные шары, биллиардные замерли лузы,
сонный зрачок наливается юным азартом,
исподволь вяжутся свежие узы и музы,
узел из прежних слабеет – отчетливо видно по картам.Милая, в кудрях медвяных, лукавую рожицу строя,
всех обожая на почве и почву на том обретая:
Чехова я не люблю, притворяться не стоит…
И из гнезда недворянского в высь вылетает. Без стаи.
"Приехал художник красивый…"
Приехал художник красивый
и все, что увидел в окно,
рукою нанес терпеливой
на маленькое полотно.
Дивуясь пейзажу, как диву,
и веруя в полный успех,
дабы отразить перспективу,
домишки засунул наверх,
внизу набросал загородку,
две-три вертикальных черты,
и красным добавил обводку
и черным негусто – кусты.
Где были стволы вековые -
он линии серым провел.
Лежали снега восковые -
белилами вымазал ствол.
Где дом находился кирпичный -
оранжевым вышло пятно,
окошко на нем и наличник -
зеленым пятном заодно.
И в домик второй, что пониже,
меж белых и серых берез,
как в стекла, горящие рыжим,
фамилии буквы занес.
Из пятен, и черт, и набросков
лик родины милой вставал -
художник, мой друг, Косаговский,
любовью свой холст грунтовал.
"Оценка, цена – не в рублях, а в горстях…"
Оценка, цена – не в рублях, а в горстях,
где малым количеством счастье.
Однако же мы засиделись в гостях,
и близятся темь и ненастье.
Найди мою шляпу, перчатки и зонт,
а я поцелую хозяйку.
Неверный подвинулся горизонт,
едва миновали лужайку.
За дачный забор на летящий простор
мы легкой ступаем стопою,
и снова, мой друг, нескончаемый спор
в молчанье ведем меж собою.
Что делать – легко легковерной весной
мы начали, и без расчета
тропой глухоманной, крапивной, лесной
все шли и дошли до чего-то.
И вот уже осень разводит дымы,
и счастливы мы – по погоде,
рост цен заморожен в преддверье зимы,
и наш диалог на исходе.
"Березовый хор, березовый сад…"
Березовый хор, березовый сад,
как девки, как свечки, березы стоят,
березовый свод, а за ним бирюза,
березы, как слезы, застят глаза.
"Маленький дрозд мертвый лежал…"
Маленький дрозд мертвый лежал,
белка живая скакала поодаль.
Мир, как башмак неудобный, жал,
нагло предписан последнею модой.
В моде сырая нефть и мазут,
злой террорист и кремлевские шашни,
ловкий обман и неправедный суд,
завтрашний грех и молебен вчерашний.
Маленький мертвый с соседкой живой -
мелкие частности жизни подробной
так старомодны, хоть волком завой.
А отзовется лишь в жизни загробной.
"Пролетало короткое лето…"
Пролетало короткое лето.
Проливались короткие ливни.
Просыпались вдвоем до рассвета.
В золотой перецвечивал синий.
Отцветали цветы полевые.
Приближались: холодная просинь,
и раненья в упор пулевые,
и с кровавым подбоем осень.
Они
Я не дам вам кружиться над падалью,
я не дам обзывать себя падалью,
я не дам превратить себя в падаль.
Объяснять остальное надо ль?
Полумертвые сами, стервятники
полагают отведать мертвятинки
и, раздувшись от этого пузами,
заниматься впоследствии музами.
Всю вселенную переиначив,
деньги главным мерилом назначив,
отстрелявшись отравленной пулею,
в результате останутся с дулею.
На минуту иль две именинники,
цинком крытые мелкие циники,
ваш ворованный праздник скапустится,
воронок вороненый опустится.
Жизнь живая не вами заказана,
пусть в грязи, все равно не замазана,
без мобильных расчетов и выстрелов,
мной любима, ценима и выстрадана.
Я не дам обзывать себя падалью,
я не дам посчитать себя падалью,
после страха – освобождение,
после смерти – крик и рождение.
"Вечный жид – это вечно жидовская морда…"
Вечный жид – это вечно жидовская морда,
жизнь в кусках и отрезах как вечная мода,
и несчастье как приговоренное платье,
и проклятье – заплатой, а расплатой – распятье.
Вечный жид – это нетривиальная штука,
это вечное бегство и вечная адская скука,
это вечный огонь для солдата, что не оставил редут,
в Александровском и Гефсиманском саду.
"В коричневых стенах – вот участь участка…"
Участок – место встречи
меня и государства.
В. Хлебников
В коричневых стенах – вот участь участка -
не по принужденью, а непринужденно
сидела. Глядела застенчиво. Чаша -
испить: вот застенок, и вот осужденный.
Фантазии пыл – ведь запястья свободны
и ноги не скованы ражим железом.
Ход стрелок. И пот проступает холодный.
И краска от вечности рыжей облезла.
"Денек сероватый, дождливый, ничтожный, ничейный…"
Денек сероватый, дождливый, ничтожный, ничейный,
а час диковатый, глумливый, острожный, затейный.
Торчу на площадке, платформе, перроне, как злая заноза.
Прошу о печатке, о форме, о тоне, не зная прогноза.
Вдруг пали и умерли люди знакомые, жившие возле.
Пропали, как в сумерки, судьи законные, севшие после.
И ухает сердце в бесформенный хаос, сжимаясь от страха.
Но линию чертит, как Бог, подымаясь, жемчужная птаха.
"От бессильной злости закипать…"
От бессильной злости закипать -
хорошо знакомый тихий ужас
раз в полгода, в год, в четыре, пять,
не сдержаться, реже чем – тем хуже.
Грязь на кухне. Скотство за углом.
Откровения козла на блюде.
Как прием известный хамский лом.
И на мясобойне то, что было люди.
Под глазами темные круги.
Тошнота к рассудку подступает.
Вот такие, милый, пироги
гнев печет, а ярость припекает.Нет уж сил. Не справились. Не так
жизнь построили. Не с тем успехом.Вымыть кафель. Наплевать на страх.
Электричкой за город поехать.
"Ах, этот детский плач о том, что нас не любят!…"
Ах, этот детский плач о том, что нас не любят!
Взгляните в зеркало, побойтесь Бога,
и, ради Бога, покажите людям,
что вы по-прежнему красавица и недотрога.
Желтый дом
Желтая штукатурка потрескалась,
зданье в заморочках и забвенье,
не надо движения резкого -
робкое требуется движенье.
Требуются глаза, словно блюдца,
с выраженьем, в котором внимание,
а если в блюдца плюются,
должно быть, договорились заранее.
Лица, напоминающие тени,
бродят по желтому зданию
в будни. А воскресение
проводят по спецрасписанию:
из общего желтого дома,
из окруженья врача и медбрата,
в дом частный идут знакомый,
где жили семьей когда-то,
где были любовь и песни,
где душа казалась на месте,
но отчего-то, хоть тресни,
зачаток душевной болезни.
Там обстановочка, словно порох,
и ты ходишь там, словно потрох,
и в сумерках возвращаешься в город
с глазами, плевки в которых.
Тяжела у медбратьев поступь,
сживают с желтого свету -
не кричи, молчи просто.
Вход есть, а выхода нету.
Не так
Такого пожелать нельзя и палачу -
с утра и дотемна, под звездами и в слякоть,
я больше не могу, я больше не хочу
со всеми погибать и надо всеми плакать.