"Святая ночь прошла. Светает…"
Святая ночь прошла. Светает.
Родился мальчик в Вифлееме,
не в фимиаме, не в елее
взошла звезда его простая.
Был содержателен и тонок,
владея знанием предельным,
пророк, поэт, провидец, гений,
а сам еще полуребенок.
Что знаем мы о нем? Скрижали,
воспоминанья и молитвы.
Какие внутренние ритмы
вели его и разрушали?
Меж Пушкиным – святое имя,
и Лермонтовым – святый Боже,
чуть старше или чуть моложе,
он был бы свой между своими.
Записок нам он не оставил,
за ним другие записали,
и только след его печали
в элои, элои!.. савахвани?..Светает. Ночь прошла святая.
Малыш родился в Вифлееме,
и в фимиаме, и в елее,
и про распятие не знает.
"Прилепляется Главный Конструктор к кромешной Земле…"
Прилепляется Главный Конструктор к кромешной Земле
и качает ее, как младенчика, денно и нощно,
посылая Божественный импульс любовно и мощно,
и сверкающий сыплется снег, прирожденный зиме.В закромах наверху мириады плодов и зерна,
и овечий источник, и ясли для белых овечек,
и младенчик средь звезд, как смешной и нагой человечек,
как игрушка для силы, природа которой черна.
Наука
Уединенный странный кварк
ведет себя, как тот чудак,
меж физиками так и сяк
снует, невидимый босяк.
От ядерной удрав зимы
и опасаясь кутерьмы,
глядит на нас из полной тьмы,
то знает, что не знаем мы.
Он знает, как хотеть и мочь,
как запулить наш шарик прочь
и в дикий вакуум сволочь
и этот день, и эту ночь.
Уединенный странный кварк,
нам подает секретный знак:
с утра на головенку квак -
чтоб ты опомнился, дурак.
От бедных физиков торчит,
их пеплом им в висок стучит
и говорит себе в ночи:
таись, скрывайся и молчи.
Во всемогуществе его
не отворится ничего.
Уединенное чело
глядит на тайное число.
"Какая шелковая нить…"
Какая шелковая нить,
как этот шелк мне сохранить,
на том конце его подвешенная я,
а на другом конце зато
столь шелковистое ничто,
что чистым светом заткан лоскуток шитья.Шитье невидимо вполне,
который срок наедине
со мной меня его окутывает блеск,
какая чудо-голизна
та невидимка-белизна
и крыльев шелковых неслышный вышний всплеск.
"Дух дышит, где хочет, а если не хочет…"
Дух дышит, где хочет, а если не хочет,
замрет и не дышит, и нервы щекочет,
и с нервным расстройством везут недалече,
где тело, и душу, и нервы калечат.
Но дух переводит себя через время,
берет на себя предыдущее бремя,
и, с духом собравшись, очнувшись в уроде,
смеется и плачет: свободен, свободен!
"Спина широкая мужская…"
Спина широкая мужская
к спине прижата узкой женской,
и пятку пяткою лаская,
всю ночь плывут они в блаженстве,
еще любим, еще любима,
постель залита светом лунным,
плывут, плывут неумолимо
одним возлюбленным Колумбом,
теплом друг друга согревая,
плывут во время, что остудит,
еще живой, еще живая,
туда, где их уже не будет.
"Если не отгородиться занавеской кружевною…"
Если не отгородиться занавеской кружевною
от происходящего на улице,
рискуешь перестать быть матерью и женою,
а сделаться безголовою курицей.
Но нельзя отгородиться занавеской кружевною
от того, что происходит на улице,
и не избежать перестать быть матерью и женою,
а сделаться безголовою курицей.
Но если отгородиться занавеской кружевною
от того, что происходит на улице,
останешься женщиной и женою,
красавицей и умницей.
"Говорили о непогоде…"
Говорили о непогоде
и о заморозках на почве,
что мешают деревне сеять,
а уж скоро кончится май.
Все автобуса ждали вроде,
кто-то письма писал на почте,
кто-то лиха пророчил Расее,
кто-то спрашивал в лавке чай.Подошел драндулет скрипучий,
в нем водитель, веселый парень,
распахнул автоматом двери,
пригласил к вояжу народ.
И, сложившись большою кучей, -
чай, не барыня и не барин,
чтобы случаю дело доверить, -
протолкался народ вперед.По ухабам и маргариткам,
по грязи в слепоте куриной
двигал сельский автобус, звонок,
стекла все грозя – в порошок.
А в салоне, привычном к напиткам,
пахло рвотою и уриной,
тихо плакал грудной ребенок,
и импичмент в Москве не прошел.
"Письмо крестьянское приходит…"
Письмо крестьянское приходит
в мой дом отменно городской
и хороводит-верховодит,
и тянет дымом, как тоской.
Сурово требует к ответу,
мол, почему не с большинством, -
и так по-детски тянет к лету,
на речку с лодкой и веслом.
Крестьянской массой дожимает,
виня в отрыве от земли,
напоминая, что и в мае,
и в августе мы в городской пыли.
Их большинство за власть Советов,
за общий смысл и общий круг,
из круга первого с приветом,
привет решителен и груб.
Им тяжело, и им сдается:
петлей как смыслом затянуть -
опять из общего колодца
воды волшебной зачерпнуть.
Колодец пуст. Рябина вянет.
Чужой приказ душе – чужой.
Своя сума души не тянет.
Есть путь, назначенный душой.
Я большевистский одиночка,
крестьянская малая дочь.
Ответная рыдает строчка:
примите искренне и проч.
"Ущербная луна над местностью одна…"
Ущербная луна над местностью одна,
катится поезд.
Коньячная волна, как вечная вина,
диктует повесть.
Заснеженных цистерн застывшие тела
торчат в окошке.
Поодаль от угла деревня залегла
не понарошке.
Обманчивый лесок струится на восток,
запараллелясь.
Последний огонек из глаз уходит вбок,
как свет в тоннеле.
И городской пейзаж лоскутьями пропаж
глядится смутно.
И некий персонаж бросает карандаш,
и брезжит утро.
Над рельсами страна в стекле отражена,
вся в серой гамме.
Свидетелем без сна душа вдоль полотна
летит снегами.
"Домишки, укрытые снегом…"
Леониду Филатову
Домишки, укрытые снегом,
кривые скелеты берез.
Повязана времени бегом,
глазею до рези и слез.
Равнина, гора, мелколесье,
плетенье мостков и стропил,
могилка случайная вместо
кого-то, кто жил здесь и был.На санках согбенная тетка
ребенка везет налегке,
нескоро, видать, довезет-то,
жилья не видать вдалеке.А дальше на белых просторах
под красным, как жар, кирпичом,
строенья растут, по которым
придут полоснуть кумачом,ножом, топором и обрезом
и красным, как жар, петухом,
чтоб снова огнем и железом,
и стадом – за пастухом.Привольно, и скрытно, и скудно
раскинулась вечная Русь,
люблю тебя сильно и трудно,
жалею, не знаю, боюсь.
"Ну вот, исчавканная местность…"
Ну вот, исчавканная местность,
колодца ржавая бадья…
как факт – последняя окрестность,
последний очерк бытия.
Оскомины дрянная сила
сжимает челюсти в замок,
здесь западник славянофила
не одолел бы, видит Бог.
Фасет, фальцет, фальшивый заяц,
флажки и обморока мрак,
зияя вечно, вечно маясь,
моей России вечный зрак.
Охота, дивная охота
смотреть на кочки без конца,
на пустоши, ручьи, болота,
черты необщего лица,
и тот сосняк, и эти ели,
прикрасы милой стороны…
Как если б в сторону глядели
с обратной стороны Луны.
Восток ли, Запад, все едино,
Европы скромный идеал,
Китай, Япония – все мимо,
когда России не видал.
Навечно этот ржавый очерк
по сердцу, словно по стеклу…
Березовых понюхать почек…
понюхать сосенки смолу…
Как космонавты, наши души
уходят в небо, не спеша,
и мирозданья не нарушит
моя славянская душа.
"Отголоски, перелески…"
Отголоски, перелески,
переклички, перепляски,
переглядки, пересмешки,
перегрузки, перебежки,
переплеты, переделки,
перехваты, перестрелки,
недороды, недостачи,
как проклятье, неудачи -
вот пейзаж моей отчизны.
И с какого переляку
мной любим он так подробно?
И еще о родине
Избавление от бесплодия
и прерывание беременности -
в одном флаконе.
Искажение плодородия
и нежелание умеренности -
как вор в законе.
Возвышение самоуверенности
и унижение благородия -
как шут на троне.
Исполненная по доверенности
фальшивая мелодия -
в последнем патроне.
"Бедные мысли, как козы, распрыгались в разные стороны…"
Бедные мысли, как козы, распрыгались в разные стороны,
ночи фонарь фиолетовый метит безвременье суток,
а над зелеными глупыми козами черные вороны -
так задержался, зажился на свете дурной промежуток.Стаей и стадом уставился рядом, как в зеркало клятое,
социум злой, между тварным итогом и замыслом среднее,
и никакими, себе же на горе, неверными клятвами
не отслоить своего от чужого во время последнее.Подлая новость, злой умысел или насилие
делают ватным житье и ненужными замыслы,
и обесцвечены пылью земною глаза темно-синие,
память о счастье уходит то ль в водоросли, то ль в заросли.