Но особый интерес представляет использование в названиях частей буквенно-цифровых индексов: в первый раз в "6. Приятное видение (или: Ц-18)", лишь во второй раз с расшифровкой: "10. Дальше: Ц-21 (то есть двадцать первая запись о цикламенах" и затем еще в шести названиях. Важно, что номера в индексах, следуя в порядке возрастания, не совпадают с нумерацией частей, заметно превышая их, – таким образом Айги указывает на то, что текст в его настоящем виде именно составлен на основе некоторого "предтекста", который неявным образом продолжает просвечивать сквозь опубликованную версию. Это хорошо согласуется с содержащейся в названии части 10 ее квалификацией как записи: Н.М. Азарова обосновала формирование в позднем творчестве Айги специфического жанра записи, для которого характерна так называемая "недоопределенность", в том числе и относительно границы между завершенностью и незавершенностью текста, его самостоятельностью и несамостоятельностью [Азарова 2008, 271]. Более или менее очевидно, однако, что все перечисленные факторы препятствуют интерпретации отдельных однострочных элементов "Лета с ангелами" как независимых.
В большинстве случаев, следовательно, у Айги мы находим не моностихи в составе циклов и не циклы моностихов, а многочастные стихотворения, в которых все или некоторые части однострочны. Но всегда ли это так – сказать сложно. В частности, книга "Мир Сильвии. Часть первая" состоит из 30 однострочных элементов, расположенных по одному на странице (отдельное издание 1992 года воспроизводит факсимильно текст, вписанный поэтом от руки в записную книжку, со всей небрежностью рукописи, включая не уместившиеся по ширине листа "хвосты" строк, а под ним дает на каждой странице французский и бретонский переводы; факсимильное воспроизведение первоиздания, в свою очередь, см. в [Айги 2001, 258–293]), – лексических и образных повторов здесь почти нет, но зато повторяется конструкция: все 30 элементов номинативны, 18 из них построены по схеме "свойство (выражено прилагательным или причастием) + предмет/явление/субъект (выражено существительным или замещающим его валентность речевым фрагментом) + агенс (деятель или обладатель, выражено генитивом субъекта/принадлежности)":
блаженная улыбка молока
неожиданная бабушка пуговицы
одинокое "угу" гладиолуса
– а остальные 12 представляют собой те или иные модификации этой схемы:
забывчивость лютика
песнь голубого кувшинчика
В совокупности все 30 однострочных элементов составляют своеобразную парадигму, призванную, по-видимому, в некотором роде исчерпать мир маленькой французской девочки. Достаточно ли этого, чтобы объявить каждый из них несамостоятельным, а произведение единым? Трудно сказать: возможно, здесь перед нами вновь идущая из рукописного "предтекста" "недоопределенность". Не менее неочевиден случай текста (или все же цикла?) "Двенадцать параллелей к Игорю Вулоху" [Айги 1998, 3–14], в котором не слишком безусловные повторы протекают не на уровне синтаксических конструкций, а на уровне ключевых слов и образов, которые в принципе могут быть свойственны и циклу. Однако в заметке "От автора" говорится: "Несколько частей из "Двенадцати параллелей Игорю Вулоху" ‹…› входят в книгу "Тетрадь Вероники"" [Айги 1998, 29] (заметим, частей, а не стихотворений, – впрочем, как мы видели выше, терминологической строгости в отношении подобных нюансов Айги придерживается не всегда). В книге "Тетрадь Вероники", в самом деле, имеется текст "В дни болезни" [Айги 1997, 23], составленный из четырех частей "Двенадцати параллелей…", первая и четвертая из них однострочны и образуют своеобразную рамку текста (поскольку болеющий ребенок впрямую упоминается только в них).
1
болезнь ребенка беспокойство деревьев
4
о Боже вздрог ребенка
Графика текста не отличается от еще нескольких многочастных текстов в этой книге, которые никак не могут быть сочтены циклами: напр., текст "Твое первое море со мной" [Айги 1997, 75], построенный на синтаксическом и образном параллелизме первой и третьей части. В конечном счете, видимо, приходится признать оба текста – и "Двенадцать параллелей Игорю Вулоху", и "В дни болезни" – равноправными самостоятельными многочастными произведениями. Тем не менее, разумеется, все произведения Айги этого рода являются значимым звеном в истории употребления, осмысления и трансформации русского моностиха – хотя практику обсуждения их частей, в т. ч. однострочных, в качестве отдельных текстов следовало бы признать неправомерной.
То же относится и к самиздатской книге Алексея Хвостенко (1940–2004) "Подозритель", датируемой 1965 г. и опубликованной двадцатью годами позже [Хвостенко 1985]: из 50 нумерованных частей в ее составе 17 однострочны, и влияние их на последующую работу с однострочными текстами ряда ленинградских неподцензурных авторов бесспорно. Некоторые из этих однострочных фрагментов тяготеют к модернистской энигматичности:
Зимой постоянно горит бумага
– несколько ассоциативных ходов (семантические поля "зима" и "бумага" связаны семой "белый", горение бумаги не дает необходимого зимой тепла), ни один из которых не позволяет интерпретировать этот моностих однозначным образом. Большинство фрагментов, однако, строится на основе широко понимаемого принципа found poetry, в соответствии с которым автор "вычитывает, находит сокрытую поэзию в прозе и "освобождает" ее, делает ее видимой" [Байтов 2004, 209–210]. Так, В.И. Эрль указал нам (в устном сообщении), что моностих
Апатия – самая сильная страсть
– представляет собой фрагмент высказывания Сэмюэла Беккета, приведенный газетой "Советская культура" в качестве иллюстрации духовного загнивания западной цивилизации. Другие части не имеют, по-видимому, никакого определенного авторства и просто выхвачены из речевого потока:
Постараемся вспомнить
Цветы оживают
Совсем другое