Так же, как сколько? одиннадцать? лет назад, когда я попал сюда впервые. Тогда я поднимался на этот проклятый холм и думал, что каждый шаг может быть последним. Я говорил себе: "Еще шаг - и умру", и делал один шаг, потом другой, но не умирал, а продолжал идти. Я чувствовал, что груз за спиной весит сто килограммов и знал, что это неправда, потому что знал, что нес всего пятнадцать килограммов, "просто ты новенький", говорили мне товарищи и с видом сообщников посмеивались. Я продолжал повторять себе, что теперь уже точно следующий шаг будет последним и проклинал тот час, когда мне вздумалось стать партизаном, и как хорошо мне было когда я считал себя интеллектуалом городской организации, и что в революции может быть множество видов деятельности, и все одинаково важны, и зачем я сюда сунулся, и на следующем привале наконец скажу им, что все, хватит, лучше я буду помогать вам там, в городе. Я продолжал идти, и продолжал падать, и доходил до следующего привала и ничего не говорил, - отчасти из стыда, и отчасти, потому что не было сил говорить, - и, хватая ртом воздух, как рыба в пересыхающей луже, говорил себе: ладно, скажу это им на следующем перевале - и повторялось то же самое. В тот первый день в сельве я провел десять часов в пути, и когда стемнело, мне сказали: здесь мы остановимся. Я просто рухнул на землю и сказал себе "я дошел", и еще раз повторил "дошел". И мы повесили гамаки, развели огонь и приготовили рис с сахаром и стали есть. Мы ели, и меня спрашивали, что я чувствовал на холме и как я себя чувствовал, устал ли я, а я только повторял "дошел". И они переглядывались между собой и говорили, что он едва провел один день в походе, но уже успел сойти с ума.
На второй день я узнал, что путь, который я проделал за десять часов с 15 килограммами груза, они проделывают за четыре часа и с 20 килограммами. Я ничего не сказал. "Пойдем", - сказали мне. Я пошел за ними и с каждым шагом спрашивал себя: "Дошел?".
Сегодня, сколько? одиннадцать? лет после этого, история, уставшая от пути, повторяется. Мы дошли. Дошли? Вечер стал облегчением; свет залил место нашего привала, как пшеница, которая облегчила мне столько рассветов. После того как Камило наткнулся на сак холь ("лицо старика" или "белая голова"), мы перекусили. Их оказалось семь. Я сказал Камило, чтобы не стрелял; может быть, они охотились на оленя и я подумал, что мы тоже на него выйдем. В результате - ничего: ни сак холь, ни оленя. Мы подвесили гамаки и растянули клеенки. Вскоре, когда уже стемнело, пришли куницы и стали на нас лаять, потом появились уойо или ночные обезьяны. Я не смог уснуть. У меня болело все, даже надежда…
P.S., самокритичный, позорно притворяющийся сказкой для женщин, которые иногда девочки, и для девочек, которые иногда женщины. И поскольку история повторяется, сначала в виде фарса, а затем - в виде трагедии, сказка называется…
Дурито II
(Неолиберализм, увиденный из Лакандонской сельвы)
Шел десятый день, давление на нас уменьшилось. Я отошел немного в сторону, чтобы приготовить себе место для ночлега. По пути я смотрел вверх, выбирая пару хороших деревьев, с которых ночью ничего не свалится. Поэтому окрик, прозвучавший у меня из-под ног, оказался полной неожиданностью:
- Эй! Осторожно!
Вначале я ничего не увидел, но останавился и подождал. Почти немедленно зашевелился один лист и из-под него вылез жучок, который сразу же начал возмущаться:
- Почему вы не смотрите себе под ноги? Вы чуть меня не раздавили!
Этот аргумент показался мне знакомым.
- Дурито? - решился я.
- Для вас Навуходоносор! Не фамильярничайте! - возмущенно ответил мне жучок.
У меня уже не осталось сомнений.
- Дурито, ты что, меня не помнишь?
Дурито, то есть, я хотел сказать, Навуходоносор, с задумчивым видом стал меня разглядывать. Он достал из-под своих крылышек маленькую трубку, заполнил ее табаком, зажег и после долгой затяжки, вызвавшей у него нездоровый кашель, сказал:
- Мммм, ммм.
Потом еще раз повторил:
- Мммм, ммм.
Я знал, что это надолго, так что решил присесть. После многократных "ммм…", Навуходоносор, то есть Дурито, воскликнул:
- Капитан?
- Он самый! - сказал я, удовлетворенный, что меня узнали.
Дурито (думаю, что будучи узнанным, могу снова называть его этим именем) принялся проделывать серию движений лапками и крылышками, которые на корпоральном языке жуков, является чем-то вроде радостного танца, хотя мне лично это больше напоминает приступ эпилепсии. Много раз с с разными ударениями повторив "Капитан!", Дурито наконец остановился и обрушил на меня вопрос, которого я так боялся:
- У тебя есть с собой табак?
- Да, но я…, - я попытался потянуть время, чтобы подсчитать свои запасы. В этот момент ко мне подошел Камило и спросил:
- Ты звал меня, Суп?
- Нет… ничего… Я так просто… напевал и… и не беспокойся… можешь идти, - волнуясь, ответил я.
- А, ладно, - сказал Камило и ушел.
- Суп? - удивленно спросил Дурито.
- Да, - сказал я, - теперь я - субкоманданте.
- И это лучше или хуже, чем капитан? - допытывался Дурито.
- Хуже, - ответил я ему и самому себе.
Я быстро сменил тему и со словами:
- Вот, у меня есть немного, - протянул ему мешочек с табаком.
Перед тем, как получить от меня табак, Дурито вновь продемонстрировал свой танец, на этот раз приговаривая "спасибо!".
По окончании табачной эйфории мы приступили к трудной процедуре раскуривания трубки. Я прилег на рюкзак и стал глядеть на Дурито.
- Ты совершенно не изменился, - сказал я ему.
- Зато ты выглядишь довольно потрепанным, - ответил мне он.
- Такова жизнь, - сказал я, чтобы уйти от темы.
Дурито опять начал свои "иммм, ммм." и вскоре спросил:
- И что же привело тебя сюда после стольких лет?
- Понимаешь ли, я подумал, и поскольку никаких особых дел у меня нет, хорошо бы прогуляться по прежним местам и увидеть старых друзей, - ответил я.
- Рассказывай мне сказки! - возмутился оскорбленный Дурито.
Потом наступила следующая пауза "мммм, ммм" и инквизиторских взглядов.
Я больше не выдержал и сказал:
- На самом деле, мы отступаем, потому что правительство начало против нас наступление…
- Ты удираешь! - сказал Дурито.
Я попытался объяснить ему, что это стратегический отход, тактическое отступление и все, что мне пришло в этот момент в голову.
- Ты удираешь! - сказал Дурито, на этот раз вздыхая.
- Ладно, да, я удираю и что? - сказал я с раздражением, скорее по отношению к себе, чем к нему.
Дурито не настаивал. Он надолго замолчал, только дым наших трубок свивал мост между нами. Через несколько минут жучок сказал:
- Кажется, что-то тебя смущает, и не только "стратегическое отступление".
- Отход. Стратегический отход, - поправил я его. Дурито подождал, чтобы я продолжил.
- На самом деле, меня смущает то, что мы оказались не готовы. И мы оказались не готовы по моей вине. Я поверил, что правительство хочет диалога и отдал делегатам приказ начать консультации. Когда нас атаковали, мы обсуждали условия диалога. Нас застали врасплох. Меня застали врасплох… - сказал я с грустью и мужеством.
Дурито курил и ждал, пока я рассказал ему обо всем произошедшем за последние десять лет. Когда я закончил, он сказал мне:
- Подожди.
Oн нырнул под листик. Вскоре он вылез, толкая впереди себя свой письменный столик. Потом он принес стульчик, сел, достал бумаги и с озабоченным видом начал их пролистывать.
- Мммм, ммм, - говорил он, просматривая каждый лист. Через некоторое время он воскликнул:
- Вот оно!
- Что "вот оно"? - спросил я, заинтригованный.
- Не перебивай меня! - серьезно и торжественно сказал Дурито. И добавил:
- Слушай меня внимательно. Твоя проблема - та же, что и у многих других. Речь идет о социальной и экономической доктрине, известной как "неолиберализм"…
"Этого еще мне не хватало… уроков по политэкономии", - подумал я. Кажется, Дурито услышал мои мысли, потому что срезу же пресек меня:
- Шшш! Это не обычный урок! Это академический курс.
"Академический курс" показался мне преувеличением, но я приготовился выслушать жучка. После нескольких "мммм, ммм", Дурито продолжил:
- Это метатеоретическая проблема! Да, вы исходите из того, что "неолиберализм" - это доктрина. Под местоимением "вы" я подразумеваю тех, кто настаивает на заскорузлых и квадратных, как ваша голова, схемах. Вы думаете, что "неолиберализм" - это доктрина капитализма, стремящегося преодолеть кризис, который сам капитализм приписывает "популизму", не так ли?
Дурито не дал мне ответить.
- Конечно, это так. Хорошо, но на самом деле оказывается, что "неолиберализм" - это не доктрина капитализма, стремящегося преодолеть или объяснить кризис. Это сам кризис, ставший экономической теорией и доктриной! То есть, в "неолиберализме" нет ни малейшей согласованности, ни планов, ни исторической перспективы. То есть, это просто теоретическое дерьмо.
- Странно… Я никогда не читал и не слышал подобной интерпретации, - сказал я удивленно.
- Конечно! Это только что пришло мне в голову! - с гордостью говорит Дурито.
- А как это связано с нашим бегством, то есть с нашим отходом? - спрашиваю я, сомневаясь во столь новаторской теории.