Как все индейские женщины последние 500 лет, она внезапно перестает быть девочкой и превращается в женщину. Сегодня 8 марта 1995 года, Международный женский день, Тоньите уже исполнилось пять лет и идет шестой. Ее холодный острый взгляд высекает из разбитой чайной чашки ранящие отблески. Любой сказал бы, что это солнце точит острие ненависти, которую посеяло на этой земле предательство… Как разбитое сердце, склеивает Тоньита грязью и слюной свою разбитую чашку. И кто-то рядом забывает на секунду, что он мужчина. И соленые капли, падающие с лица, не дадут заржаветь свинцовой груди…
P.S., рискующий "самым дорогим, что у меня есть" (счетом в долларах?). Я прочитал, что есть "субкоманданте Элиса", "субкоманданте Херман", "субкоманданте Даниэль", "субкоманданте Эдуардо". Поэтому я решил следующее: предупреждаю ГПР, что если она продолжит выдумывать новых "субов", я объявлю сухую голодовку. Более того, требую, чтобы ГПР заявила, что есть только один "суб" ("К счастью", - говорит мое второе "я", читая эти строки) и что она освобождает меня от любой ответственности, связанной с девальвации по отношению к доллару японских иен и немецких МАРОК (отметьте навязчивый нарциссизм). (И пожалуйста, не присылайте мне Вармана! )
P.S., благодарящий за обещания, прикрепленные к одному сонету и изворачивающийся следующим образом:
Когда, в раздоре с миром и судьбой,
Припомнив годы, полные невзгод,
Тревожу я бесплодною мольбой
Глухой и равнодушный небосвод
И, жалуясь на горестный удел,
Готов меняться жребием своим
С тем, кто в искусстве больше преуспел,
Богат надеждой и людьми любим, -
Тогда, внезапно вспомнив о тебе,
Я малодушье жалкое кляну,
И жаворонком, вопреки судьбе,
Моя душа несется в вышину.
С твоей любовью, с памятью о ней
Всех королей на свете я сильней.
Вильям Шекспир XXIX сонет
P.S., рассказывающий о том, что произошло 17 и 18 февраля 1995 года, на восьмой и девятый дни нашего отступления. "Мы следовали двойному острию лунатической стрелы." "Месяц растет, рога на восток", - вспомнил и повторил я, года мы вышли к пастбищам. Необходимо было переждать. В небе военный самолет мурлычет свою мелодию смерти. Мое второе "я" начало напевать:
И пробило и десять и полночь,
И час ночи и два и четыре,
И укрывшихся нас на рассвете
Обнаружил дождь…
Я делаю угрожающий жест, чтобы оно замолчало. Но мое второе "я" защищается:
- Моя жизнь - это песня Хоакина Сабины.
- Но в любом случае она - не любовная, - говорю ему я, забыв о собственном запрете на разговоры.
Камило сообщает, что самолет улетел. Мы выходим на пастбище и долго бредем по влажной от только что прошедшего дождя траве. Я шел, глядя вверх, пытаясь отыскать в темном небе хоть какие-нибудь ответы на старые вопросы.
- Дожди и бык, - успел я услышать предупреждение Камило.
Но было уже поздно, когда я опустил глаза со Млечного Пути, я встретился взглядом с племенным производителем, который, думаю, оказался перепуган не меньше меня, потому что тоже бросился бежать, но в противоположную сторону. Добежав до ограды, я с трудом перебросил через колючую проволоку рюкзак.
Потом я лег на землю и попытался ползком преодолеть нижний барьер. Но то, что я считал грязью, оказалось свежим навозом. Сидя на земле, Камило покатывался со смеху. А на мое второе "я" от смеха напала икота. Я знаками приказывал им замолчать:
- Шшш, нас могут услышать солдаты!
Но ничего не помогало, они продолжали хохотать. Я нарвал немного травы, чтобы, насколько это возможно очистить от навоза рубаху и брюки. Потом надел рюкзак и побрел дальше. За мной плелись Камило и мое второе "я". Они уже не смеялись. Поднявшись, они обнаружили, что тоже сидели в навозе. Влюбляя в себя окрестных коров столь сооблазнительным запахом, мы покинули огромное пересеченное ручейком пастбище.
Когда мы приблизились к лесистой местности, я посмотрел на часы. 02:00. "Юго-восточного времени", - сказал бы Тачо. С везением и без дождя, до начала рассвета нам удалось бы дойти до подножия гор. Так и случилось. Мы пошли по старой тропе, среди огромных толстых деревьев, предвещающих близость сельвы. Нашей сельвы, где живут только дикие звери, мертвые и партизаны. Фонари были не нужны: луна протянула среди ветвей белые световые дорожки, и сверчки замолкали, заслышав наши шаги по сухой листве. Мы вышли к большой сейбе, которая служит дверью в сельву, отдохнули немного и уже на рассвете еще несколько часов продвигалсь в горы.
Тропа время от времени терялась, но, несмотря на прошедшие годы, я помнил общее направление. "На восток, до горной стены", - говорили мы себе сколько? одиннадцать? лет назад. Мы расположились на берегу ручья, который в сухой сезон наверняка исчезает. Задремали. Меня разбудил крик моего второго "я". Я сорвал предохранитель с винтовки и прицелился в сторону услышанного крика. Да, это было мое второе "я": оно держалось за ногу и стонало. Я подошел. Оно попыталось снять носок и сорвало с ноги клок кожи.
- Что же ты так, - сказал я ему, - сначало надо намочить.
Девятый день мы не снимали обуви. Из-за влаги и грязи ткань и кожа превратились в единое целое и снять носок было равнозначно тому, чтобы содрать с себя кожу. Неудобство спанья в обуви. Я показал моему второму "я", что делать. Мы опустили ноги в воду и медленно, понемногу, отделили ткань. У ног был запах дохлой собаки, а кожа превратилась в бесформенную белесую массу.
- Ты напугало меня. Когда я увидел, как ты схватилось за ногу, я решил что тебя укусила змея, - упрекнул я его.
Мое второе "я" не обращало на меня внимания и с закрытыми глазами продолжало окунать ноги в воду. Как будто призывало змей. Камило заколотил палкой по земле.
- Что с тобой? - спросил я его.
- Змея, - ответил Камило, швыряя камни, палки, ботинки и все, что попадалось ему под руку. Наконец он попал змее в голову.
Мы осторожно подошли.
- Мокоч, - говорит Камило.
- Науяка, - говорю я.
Хромая, приближается мое второе "я". И, строя из себя знатока, говорит:
- Это знаменитая Бак Не’ или четырехноска.
- Ее укус смертелен, а противоядия нет, - добавляет оно тоном уличного торговца. Мы разделываем ее.
Разделка змеи похожа на снимание куртки. Сначала ей вскрывают брюхо, как расстегивают зиппер, вынимают внутренности и потом снимают шкуру. Остается белое мясо с хрящами. Его нанизывают на тонкий прут и ставят на огонь. Вкус - как у печеной рыбы, как у макабиль, которую мы ловили в реке Безымянной сколько? одиннадцать? лет назад. Мы съели змею и выпили немного пиноля с сахаром, который нам подарили. Потом, после короткого привала, мы замели следы и продолжили путь. Точно так же, как сколько? одиннадцать? лет назад, сельва приветствовала нас, как положено - дождем. Дождь в сельве совсем другой. Когда он начинается, деревья играют роль гигантского зонтика, и через стену ветвей и листьев удается пробиться немногим каплям. Потом зеленая крыша начинает протекать, насквозь промокает и начинает действовать как гигантская поливальная машина: отовсюду течет, хотя на самом деле дождь, может, уже давно закончился. С дождем в сельве происходит то же самое, что и с войной - всегда известно, когда начинается, но никто не знает, когда закончится. По пути я узнавал старых друзей: уапак’ со своим скромным плащом из зеленого мха, капризная и упрямая прямота канте, ормигильо, каоба, кедр, остролистная и ядовитая чапайя, веер уатапиля, неумеренный гигантизм листьев пих’, похожие на зеленые уши слонов, вертикальная нацеленность в небо байальте, канольте с твердой сердцевиной, постоянная угроза, исходящая от чечем или "злой женщины", которая вызывает сильнейший жар, галлюцинации и острые боли. Деревья и снова деревья. Смесь зеленого и коричневого, вновь заполняющая взгляд, руки, шаги и душу…