Кажется существенным, что в северянинском духе сочинено начало стихотворения "Марбург", написанного в 1915-1916 гг. и напечатанного в самом начале 1917 г., т. е. тогда, когда собственно (демонстративно) футуристический период Пастернака заведомо кончился. В самом оригинальном (и едва не лучшем из всего им написанного) сборнике "Сестра моя жизнь" черты поэтики, близкой к северянинской, усматриваются в таких стихах, как "Воробьевы горы". Иначе говоря, новаторство Пастернака долго сохраняет отпечаток эгофутуристической радости мировосприятия. Значительно короче, хотя еще более заметным, было непосредственное увлечение Хлебниковым – вторым из главных имен русского футуристического новаторства по Пастернаку. В первой напечатанной программной футуристической статье Пастернака "Вассерманова реакция" (1914) Хлебников приводится как пример "истинного футуризма" [V, 8]. Своей сестре Пастернак наизусть читает "Крылышкуя золотописьмом" [Fleishman, 66]; стихи Хлебникова Пастернак помнил наизусть и до середины 1940-х, когда приводил их в споре о Хлебникове с Заболоцким (только что пред тем вернувшимся из лагеря) в доме у Ираклия Андроникова (от последнего я знаю об этом споре, в котором Заболоцкий отстаивал значение Хлебникова, а Пастернак отрицал его, цитируя при этом его стихи на память, в чем Заболоцкий видел противоречие). Одобрение стихов Хлебникова есть и в переписке с Бобровым того времени, когда в годы Первой мировой войны Пастернак на Урале (и близок уже к разрыву с футуризмом); позднейшее отвержение Хлебникова как поэта вне истории, живущего в свифтовских утопиях (выражено в "Охранной грамоте" в части, изувеченной цензурой, угадавшей политический подтекст в ссылке на Свифта), скорее всего, было вызвано такими послереволюционными поэмами Хлебникова, как "Ладомир". Парадоксальным образом более ранние вещи Хлебникова привлекали Пастерака своим соотношенем с историей (иногда в ее мифологизированном обличье). Прямое следование Хлебникову обнаруживается в написанных в 1914 г. трех стихотворениях Пастернака – "Цыгане", "Мельхиор" и "Об Иване Великом". В стихотворении "Цыгане" непосредственное воздействие Хлебникова видно в заимствованной из его раннего стихотворения форме Жародей [17] . На протяжении того периода 1914 г., когда Пастернак был под воздействием хлебниковского архаизирующего футуризма, его названные выше стихи были выдержаны в том стиле, ориентированном на древнерусское наследие, который, быть может, типологически напоминает предромантические языковые эксперименты Чаттертона, сближавшегося в стихах, написанных в третьей четверти XVIII в., со среднеанглийским поэтическим языком. Но в стихах Пастернака есть и немало местных диалектных форм. В "Мельхиоре" и "Об Иване Великом" (как и во многих ранних стихах и поэмах Хлебникова) самый выбор древнерусских слов был отчасти объясним темой, относившейся к прошлому города: по замечанию В.Ф. Маркова, Пастернак "пробует дать представление о средневековой Москве самим подбором слов" [Markov, 244]. "Мельхиор" говорит о виде на Кремль и его соборы и колокольни, а одна из них навеяла "Об Иване Великом". Но хотя в стихах речь идет об истории Кремля, они в то же время связаны с обстоятельствами жизни автора в тот период его жизни, когда он стал ежедневным наблюдателем этого старинного городского пейзажа. На протяжении нескольких лет (с перерывами) Пастернак снимал небольшую комнату (№ 7) в Лебяжьем переулке (д. 1), откуда открывался вид на Кремль и Софийскую набережную Москва-реки. Это "окно на Софийскую набережную" и желание "запеть о речке" повторены лейтмотивом в футуристическом стихотворении 1914 г. "Materia Prima" (вошло в первое издание "Поверх барьеров") [18] . Пейзаж стихотворения "Мельхиор" определяется Кремлем, его церквями, соборами и колокольнями, мостами и прилегающими к ним частями города, особенно тем боковым руслом Москва-реки, которое называлось "Канавой" (слово использовано в стихотворении), и островом, образованным Канавой и основным течением Москва-реки; главная часть этого острова носила название "Болото" [cр.: Тихомиров, 140] [19] , церковнославянская (и архаичная поэтическая, например у Пушкина) форма которого блато выступает в предпоследней строке стихотворения [20] . В конце стихотворения кремлевская башня с часами, отбивающими время, сравнивается с веселым шутником-рассказчиком – балакирем [21] ; фонемы этого слова и слова блато (мной подчеркнутые) включены в анаграмматическую звукопись четырех последних строк:
И, братаясь, раск ат за раскатом,
Башни слюбятся сердцу на том,
Чту, балакирем склабясь над блатом,
Разболтает пустой часоем.
Cр. в первой строфе стихотворения аналогичную анаграмматическую игру фонем, образующих заглавное слово Мельхиор .
Храмовой в малахите ли холен,
Возлелеян в сребре ль косогор -
Многодольную голь колоколен
Мелководный несет мельхиор.
По-видимому, с хлебниковскими воздействиями соединялись поиски связи звучания и значения, в какой-то мере объединявшие постсимволистские течения с предшествовавшим символизмом. В стихотворении о колокольне Ивана Великого колокольный звон передается традиционным церковнославянским сочетанием названий трех букв т , с , р "твердо слово рцы" [22] . Повторение этого выражения делает стихотворение "заумным" в хлебниковском смысле. Звон колоколов сравнивается с работой небесных "пестунов-писцов", которые описываются как "птичий причет". Эти образы и упомянутые в конце первой строфы "студенцы" (ручейки) делают явным сходство с футуристическим стихотворением "Весна" (3: "Разве только грязь видна вам") из "Поверх барьеров", где птицы цедят,
В синем небе щебеча,
Ледяной димон обеден
Сквозь соломинку луча.
В ответ на вопрос Рипеллино, означает ли слово "обедня" в этой строфе "как обыкновенно, церковная служба?", Пастернак в письме 17 августа 1956 г. писал: "Да, церковной службы и сзывающего к обедням благовеста (колокольного звона) и высящихся в небе колоколен и золотящихся на них крестов" [X, 168-169]. В этом стихотворении
С головой Москва, как Китеж,
В светло-голубой воде.
Древнерусские обороты и речения и дальше встречаются у Пастернака (например, "крепкий <кому>" и "недобор" в стихотворении "Двор" из "Поверх барьеров", "туга" в "Сестре моей жизни", восходящая к "Слову о Полку Игореве"). Не все они связаны с прямым воздействием Хлебникова. Но его след в словаре Пастернака остается.
Третьим и главным среди выделенных Пастернаком имен поэтов-футуристов был Маяковский. В разное время Пастернак много написал и сказал о его роли для себя, это изучалось в подробностях. Остается, однако, несколько вопросов, касающихся соотношения поэтики их стихов футуристического времени.
Во-первых, Пастернак, и вскоре после знакомства с молодым Маяковским, и много спустя, упоминал, что он увидел в нем сходства со своими первыми опытами. Приводимые им при этом цитаты из не дошедших до нас ранних пастернаковских стихов скорее убеждают в другом: ему потом казалось, что и он так начинал писать, но ушел от этого. В этих фрагментах сходство неочевидно.
Во-вторых, Пастернак говорил и по поводу вероятного (как ему казалось тогда) будущего, что совпадения у него с Маяковским могли бы продолжиться (или возобновиться, добавим мы, заметив, что между ранними, не дошедшими до нас стихами Пастернака и собственно футуристическим его периодом лежал другой стилистический пласт, связанный с воздействием символистов, книги которых перечислены, например, в письме Штиху из Марбурга). Пастернак говорил, что надо было избавить Маяковского (осталось неясным, почему только его, а и не самого Пастернака) от "пошлости" этих совпадений. В новейших работах указаны некоторые места, параллельные в поэзии Пастернака времени, когда он (в отличие от самой ранней поры сочинительства) уже знал стихи Маяковского, и в близких по датам написания стихах последнего [23] . Но любопытно время появления наиболее явных сходств и строк и строф, вызвавших восторг у Маяковского. Этот "маяковскообразный" стиль намечается в основной части "Марбурга" (1916) и нарастает во многих стихотворениях "Сестры моей жизни". Часть последних (как "Любимая – жуть! Когда любит поэт…") и по основной теме, и по характеру образов и словаря крайне близки Маяковскому. Но они относятся ко времени, когда Пастернак готов порвать (или уже порвал) с формальной принадлежностью к футуризму, но сохраняет свое преклонение перед Маяковским (что продолжалось вплоть до конца Лефовского времени, далеко выходящего за пределы рассматриваемого периода). Иначе говоря, в отличие от тем "Пастернак и Северянин", "Пастернак и Хлебников", умещающихся в рамки футуристического интервала, соотношение "Пастернак и Маяковский" уводит гораздо дальше вплоть до посмертного официального возвеличивания Маяковского и вызванного этим нараставшего сопротивления Пастернака чуждому ему огосударствливанию поэта.
Тем не менее, оставаясь внутри того футуристического времени, о котором в "Охранной грамоте" вспоминал Пастернак, можно спросить, сохранились ли следы таких более поздних совпадений двух поэтов, которые сам Пастернак ощущал и (пусть с большим промедлением) позднее стремился убрать при переделке стихов той поры.
В качестве примера кажется возможным привести строки из первой редакции "Марбурга", в которых несомненна перекличка с почти одновременно написанным "Человеком" Маяковского (последней из поэм, воспринятых Пастернаком с неослабевавшим восхищением):
Вчера я родился. Себя я не чту
Никем, и еще непривычна мне поступь.
Сейчас, вспоминаю, стоял на мосту
И видел, что видят немногие с мосту.
Инстинкт сохраненья, старик подхалим
Шел рядом, шел следом, бок о бок, особо,
И думал: "Он стоит того, чтоб за ним
Во дни эти злые присматривать в оба".