"Высокой" поэзии конца XVIII века – начала XIX века гастрономические образы и темы были чужды, по крайней мере до тех пор, пока Пушкин не легализовал их в статусе "поэтических предметов", однако и он будет полуиронизировать-полуоправдываться в "Евгении Онегине" из-за того, что слишком часто говорит "о разных кушаньях и пробках". В 1837 году выходит первая и единственная в истории русской литературы гастрономическая поэма "Обед" В. С. Филимонова (1787–1858), описания застолий как средство создания национального колорита или способ психологического портретирования нередко встречаются в романтической прозе первой трети XIX века. Наконец в 1844–1845 годы "Записки для хозяек", выходившие приложением к "Литературной газете", публикуют лекции "доктора энциклопедии и прочих наук" Пуфа о кухонном искусстве, составленные В. Ф. Одоевским, однако в конце XVIII – начале XIX века мотивы трапезы оставались для русской словесности второстепенными. Классицистическое противопоставление "высоких" и "низких" предметов – "то, что возвышенно…, – вне быта, а то, что прикосновенно быту…, возвышенным быть не может" по-прежнему оставалось в силе.
Что делает Г. Р. Державин? В самом общем виде можно сказать, что он выводит "проблематику трапезы" из области бытописания и вводит ее в контекст глубочайших размышлений о смысле и цели человеческой жизни. Уже в стихотворении 1779 года "На смерть князя Мещерского" трапеза знаменует саму "жизнь жительствующую". Напряженное противопоставление "стола яств" как овеществленной полноты жизни "гробу" – столь же овеществленному небытию ("Где стол был яств, там гроб стоит") создает кульминацию не только строфы, но и произведения в целом, в том числе и на формальном уровне – 44-я из 88 строк, она буквально делит текст пополам. Однако развернутые образы трапезы будут преобладать лишь у зрелого Державина – "Приглашение к обеду" было создано в 1795 году, "Похвала сельской жизни" в 1795, "Евгению. Жизнь Званская" появляется в 1807. "Застолье, – пишет С. С. Аверинцев, – один из важнейших символов, переходящих из одного стихотворения Державина в другое. Он приглашает нас на пир своей поэзии, как хлебосольный и тороватый хозяин, – и сам, как гость, с изумлением, с нерастраченным детским восторгом, ни к чему не привыкая и не остывая… благодарно смотрит на щедроты бытия". Далее мы попытаемся показать, что парой "созерцание-приглашение" определяется специфика трактовки образов трапезы в державинской поэзии.
Если обратиться непосредственно к "гастрономическому материалу", перед нами – типичный "барский" стол русского помещика-хлебосола, причем стол подчеркнуто провинциальный, особенно в сравнении с описанием столичного "пира" в "Фелице". Дистанцирование от "тесноты Петрополя", которое было заявлено, несомненно, перекликающимися последней строфой "Приглашения" ("Блаженство не в лучах порфир…") и первой строфой "Жизни Званской" ("Блажен, кто менее зависит от людей…") осуществляется также гастрономически. Стол провинциальный хотя бы потому, что в отличие от упомянутых в "Фелице" заморских разносолов ("Там славный окорок вестфальский… Там плов и пироги дают // Шампанским вафли запиваю… и т. д.) яства, которые перечислены в обоих интересующих нас стихотворениях – это "припас домашний, свежий, здравый". Как указывает в объяснительных примечаниях к "Приглашению" биограф и комментатор Державина Я. Грот, "относительно первого стиха ("Шекснинска стерлядь золотая…") заметим, что в издании 1798 года и рукописях читается "шекшинска". На местах народ говорит Шексна или Шехна (откуда Пошехонье). Водящаяся в этой реке рыба действительно отличается желтым цветом своего мяса. Каймак – малороссийское кушанье, приготовленное из молока". Иначе говоря, державинский "простой русский обед" – это стол человека, живущего природно и питающегося от "плодов земли". Вместе с тем, это стол очень традиционный. Подобные блюда описываются в упоминавшемся выше "Словаре поваренном…" В. А. Левшина, который, по каталогам Музея Державина и русской словесности его времени, был в библиотеке поэта, среди книг его второй жены Дарьи Алексеевны Дьяковой, и она, дама практичная, очень любила такое чтение.
Но помимо собственно гастрономических, у Державина были иные источники впечатлений: "В другой раз, – вспоминает младший современник Державина, литератор Иван Дмитриев, – заметил я, что он за обедом своим смотрит на разварную щуку и что-то шепчет; спрашиваю тому причину. Я думаю, – сказал он, – что если бы мне случилось приглашать в стихах кого-нибудь к обеду, то при исчислении блюд, которыми хозяин намерен потчевать, можно бы сказать, что будет и щука с голубым пером". Поэтически собирающее и преображающее ви́дение обыденных предметов, которое так впечатлило Дмитриева, можно назвать одним из главных принципов державинской поэтики. По частотности употребления у него первенствуют глаголы со значением "смотреть" и "видеть", одно из самых распространенных существительных – "взор". Но это не просто внимательный или одухотворенный взгляд, а созерцание мира, залитого неиссякающим светом. Как справедливо замечает С. С. Аверинцев, в поэзии Державина "практически нет полутонов", как нет и образов сумерек, сумрака, "серого дня". Даже ночью светило или сияние непременно присутствует, как, например, в стихотворении "Ключ": "О! Коль ночною темнотою // Приятен вид твой при луне // Как бледны холмы пред тобою // И рощи дремлют в тишине // А ты один, шумя, сверкаешь"; мрак "ужасен", но и он пронизан огнем, правда "кровавым, адским". Если же это утро или полдень (в поэтическом мире Державина – самые любимые времена суток), то мир явлен во всем своей солнечном великолепии, как, например, в стихотворении "Живописец":
Изобрази мне мир сей новый
В лице младого летня дня:
Как рощи, холмы, башни, кровы
От горнего златясь огня,
Из мрака восстают, блистают,
И смотрятся в зерцало вод…
И в другом месте:
Он зрел с восторгом боголепным
От сна на восстающий мир.
Какое зрелище, какой прекрасный пир
Открылся ему всей природы…
Посыпались со скал рубины, яхонты, кристаллы
И бисера перловы зажглися на ветвях;
Багряны тени, бирюзовы
Слилися златом в облаках –
И все сияние покрыло.