("Утро")
Последняя строчка, безусловно, отсылает к библейским описаниям теофаний. Мир полон не просто солнечного света, но сияния Божественной славы. Попадая в этот свет, каждый предмет обретает свою "явственность", чистую сущность, поэтому в художественном мире Державина нет ничего сниженного или профанного. Этот специфически державинский способ создания художественной реальности – "преображение мира в свете" можно назвать поэтикой освещения как освящения. В основе ее – созерцание мира сквозь созерцание Бога, "творящего в блеске красок и игре света". В незакатном свете Божественного присутствия каждый предмет предстает в своей подлинности, в изначальном замысле о нем, и еда перестает быть "поглощением пищи", но прообразует пир жизни будущего века. Мироздание увидено в "райском прототипе": пределов для освещения повседневных событий блистанием райских красок нет. Любование миром и радость о нем – эмоциональные доминанты державинской лирики – приходят не от мира как такового, а от того, как он увиден, рождаются способностью поэта не только находить вещи в момент "их наибольшего блистания или сосредоточиваться на вещах блистающих" (собственно в этом, по мнению Державина, и заключается поэтическое мастерство), но переносить блистание на окружающие предметы, рассеивать свет и освещать им весь мир, "заражать светом" так, чтобы во всем проступала "сияющая сторона":
Сребром сияют воды,
Рубином облака,
Багряны златом кровы,
Как огненна река.
Свет ясный, пурпуровый
Объял все воды вкруг.("Прогулка в Царском селе")
Сравни:
Где с скотен, пчельников, и с птичен, и с прудов,
То в масле, то в сотах зрю злато под ветвями,
То пурпур в ягодах, то бархат-пух лугов,
Сребро, трепещуще лещами.("Евгению. Жизнь Званская")
Те же цвета, которыми было залито небо, например, золотой – пурпурный – серебряный разливаются на вполне земные предметы. Именно поэтому картины трапезы у Державина совершенно лишены плотоядности, "картинно-гомерического" обжорства, что становится особенно очевидно при сопоставлении их с поэмой "Обед" В. Филимонова, у которого на первый план выходят конкретно-вкусовые ощущения, собственно гастрономическое удовольствие от поглощения пищи:
Вкусил в фазане наслажденье,
Постигнул трюфлей вдохновенье,
И жадно устрицы глотал.
В трех строках – два глагола со значением "поглощать" – и ни одного цветового эпитета. Далее:
Вот раки красные с усами,
Из раков шейки с молодой
Капустой в соусе цветной.
Вот артишоки на шампанском…
Вот трюфли в соусе прованском…
И апогей удовольствия:
Вот лакомый повеял пар,
Вот он, внутри под всей грудиной
С оливами – в ком вместо зерн
Кусок анчоуса вложен,
Весь начиненный бекасиной,
В крашеных трюфлях в чесноку,
На хлебе, сложенном с дичиной,
В поре поджаренный в соку,
Бургундским в пору орошенный,
Весь померанцами убран
Благоухающий фазан…
При том, что автор, намеренно замедляя повествование, стремится создать детализированную "гастрономическую картину", в ней только одно прилагательное, да и то со значением вкуса – и ни единого эпитета со значением цвета, ничего, что выходило бы за рамки сугубо гастрономического наслаждения.
Если у Филимонова на первый план выходит чувственное и в какой-то мере жизнеутверждающее поглощение, у Державина, при том, что он, как признавал его первый комментатор Грот, "любил поесть" и слыл очень хлебосольным хозяином ("поэт-сосед", в столовой которого стоял огромный раздвижной стол о 12 ногах, прозванный сороконожкой за то, что вокруг него могли уместиться 20 человек), утилитарно-вкусовые ощущения отступают перед "отвлеченными обозначениями, лишь цветовыми и красочными".
Этому принципу была подчинена и авторская редактура текстов. Так в первоначальной рукописи "Приглашения к обеду" вторая строка читалась "Говядина и щи стоят", но затем, видимо, это сочетание показалось поэту недостаточно ярким и он заменил его на более контрастную по цвету пару: ярко-красный борщ и сияюще-белый каймак. Еда в его поэзии не поглощается (подобно тому, как поглощает бараний бок с кашей Собакевич), а созерцается. "Пресыщенности нет и в помине, – пишет С. С. Аверинцев, – ‹…› то, что вкусно, что чувственно приятно самого невинного, но и самого прозаического из всех человеческих вожделений переживается с полной искренностью как прекрасное".
Я озреваю стол – и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором.
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером
Там щука пестрая прекрасны!("Евгению. Жизнь Званская")
В этом фрагменте – тоже всего два глагола, но в отличие от филимоновского текста, который держался на глаголах "вкушения", державинскую строфу открывают глаголы зрения "озреваю – вижу". Остальное же – рожденный восторженным созерцанием полноцветный натюрморт, на элементы которого рассеяны все те же "небесные" цвета – багряный, желтый, белый, янтарный. И далее:
Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус…
Взор не только предшествует вкусу, главенствует над ним, еда не съедена, а увидена и собственно такое восприятие позволяет, не попирая ломоносовского канона, "впустить ее в высокую поэзию". (Еще одним внутритекстуальным подтверждением может быть рифма в приведенном нами выше фрагменте – "раки красны-прекрасны", содержащая образы зрительного, а не вкусового ряда.) Причем – так объясняется исключительная насыщенность и живость красок – увидена в том самом преображающем свете, что и весь мир, и это становится тем более очевидно при сопоставлении с приведенным выше фрагментом из поэмы "Обед", где описываются схожие гастрономические реалии. Очищенное от утилитарности изображение трапезы (почти декларированное в сохранившемся в рукописи варианте третьей с конца строки "Приглашения к обеду" – "Не в сладком угожденьи брюха") превращало пиршественный стол в цветник, что, безусловно, отвечало цели стихотворства, как ее понимал Державин – "брать краску солнечных лучей" и "лить свет во тьму". Но применительно к образам трапезы существенно еще одно измерение. "Гастрономические реалии" не просто увидены, они увидены благодарно; свободными от утилитарности, т. е. как цель, а не как средство, предметы могут быть увидены только благодарным взором. Именно такому взору они открываются "как проявления извечных блистающих форм", когда, как пишет Борис Грифцов, "золото первее сот; сребро достовернее лещей".