– Вы, должно быть, из труппы русского балета?
– Да, – улыбнулась она, надеясь, что он забудет про ее слезы. Из зала долетали звуки вальса, и она с гордостью произнесла, думая, что ей все‑таки очень и очень повезло:
– Правда, Нижинский был сегодня великолепен?
Смущенно улыбнувшись, американец подошел чуть ближе, и Зоя заметила, как он высок ростом и хорош собой.
– Знаете, я не… слишком разбираюсь в балете. Нам просто было приказано явиться сегодня вечером на спектакль.
– Ах, вот как?! – рассмеялась Зоя. – И вы, должно быть, измучились?
– Да. Я очень страдал и еще минуту назад чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Не хотите ли бокал шампанского?
– Чуть попозже. Мне не хочется уходить отсюда, здесь так хорошо. А вы тоже живете в этом особняке?
– Нет, – покачал он головой. – Нас разместили в доме на рю дю Бак. Это, конечно, не такой дворец, но там удобно. И это совсем рядом.
Офицер не отрывал от нее глаз, произнося эти слова. В каждом движении Зои сквозило изящество – не грациозность танцовщицы, а почти царственное величие, – но улыбка была невыразимо печальна.
– Вы служите в штабе генерала Першинга?
– Да, – отвечал он, не уточняя, что был одним из его адъютантов. – Вы давно на сцене? – спросил он и тотчас спохватился, что вопрос его, адресованный совсем юной девушке, звучит странно.
Беседа продолжалась по‑английски, которым Зоя владела благодаря Смольному институту превосходно.
– Меня приняли в труппу месяц назад, – улыбнулась она. – К величайшему неудовольствию моей бабушки.
– Зато ваши родители, должно быть, гордятся вами, – сказал офицер и тотчас пожалел о своих словах: искорки смеха в глазах Зои погасли.
– Моих родителей убили в Петрограде… в марте, – еле слышно произнесла она. – Я живу с бабушкой.
– Простите…
Под мерцающим взглядом этих синих глаз Зоя чуть было опять не расплакалась. Она впервые рассказала постороннему о своей трагедии: ее коллеги почти ничего не знали о ней. А этот офицер чем‑то напоминал ей отца – то ли сдержанным изяществом движений, то ли коротко остриженными, темными с проседью волосами, то ли блеском глаз.
– А здесь вы с нею? – Сам не понимая почему, он пленился этой совсем еще молоденькой русской девушкой с такими большими и печальными зелеными глазами.
– Да, мы приехали сюда… после… после того, что случилось… – Голос ее пресекся.
– Прогуляемся немного? – спросил он, мягко беря ее руку в свои, показавшиеся Зое удивительно надежными. – И, может быть, выпьем немного шампанского.
Они стали прогуливаться вокруг скульптуры, болтая о войне, о Париже, обо всем, что не было так мучительно вспоминать Зое.
– А вы откуда? – спросила она.
– Из Нью‑Йорка. – Зое это почти ни о чем не говорило: она знала об Америке очень мало.
– А какой это город?
– Большой, суетливый, – засмеялся он, глядя на нее с высоты своего роста. – Наверно, не такой красивый, как Париж. – Ему хотелось спросить ее о Петрограде, но он понимал, что это будет не к месту и не ко времени. – У вас каждый день спектакли?
– Да. Но перед сегодняшним мне дали неделю, чтобы отдышаться.
– А как же вы проводите свой досуг?
– Мы ходим с бабушкой гулять. Пишу письма друзьям в Россию… читаю… сплю… играю со своей собачкой.
– Я вижу, у вас довольно приятная жизнь.