– Со мной ничего не случится!
– Евгения Петровна будут гневаться.
– Ничего. Я ей сама все объясню.
– Нет, барышня, я уж вас дождусь. – Федор говорил так непреклонно, что Зое захотелось заплакать с досады. Ей совершенно не нужен был провожатый – этакая бородатая дуэнья. Она хотела быть как все: она уже взрослая, ей восемнадцать лет… А вдруг – если ей повезет – с нею заговорит сам Нижинский?.. Или Сергей Павлович захочет продолжить беседу?.. Эти люди интересовали ее больше, чем офицеры‑американцы.
Но прежде надо было уговорить Федора не ждать ее, а вернуться домой. В конце концов ей это удалось, и старый слуга согласился оставить ее, хоть и продолжал твердить, что Евгения Петровна «будут очень недовольны».
– Говорю тебе, я ей все сама объясню!
– Ладно, барышня, – вздохнул Федор, поклонился и побрел к выходу.
– С кем это т л, Зоя? – спросила ее какая‑то балерина.
– Да так, старый знакомый нашей семьи.
Зоя улыбнулась. Никто в театре не знал, как она живет, никому не было до этого дела, никто не расспрашивал, какими путями пришла она в труппу.
Здесь людей не интересовало ничего, кроме балета…
Федор, стоявший возле нее как на карауле, был нелеп, и она с облегчением вздохнула, когда его массивная фигура скрылась из виду. Теперь можно было со спокойной душой переодеваться для приема.
Артисты в прекрасном настроении, еще немного подогретом шампанским, разместились по автомобилям и, распевая старые русские песни, пересекли мост Александра III. У дома, где остановился Першинг, песни после неоднократных просьб смолкли.
Но генерал – высокий, стройный, в полной парадной форме встречавший гостей в отделанном мрамором вестибюле, – казался человеком приветливым и добродушным. Сердце Зои сжалось – особняк, занимаемый Першингом, напомнил ей дворцы Санкт‑Петербурга: мраморный пол, колонны, широкая лестница были словно из той, прежней жизни, которая еще не успела изгладиться из ее памяти.
Гостей проводили в бальную залу с зеркальными стенами и мраморным камином в стиле Людовика XV.
Зоя вновь почувствовала себя совсем юной, когда рассевшийся по местам военный оркестр заиграл медленный вальс. Гостей стали обносить шампанским.
Зоя едва не разрыдалась от нахлынувших чувств и поспешила выйти в примыкавший к залу сад.
Там она молча остановилась возле статуи Родена, жалея, что приехала сюда, как вдруг за спиной у нее в теплом вечернем воздухе мягко прозвучал незнакомый голос:
– Не могу ли я быть вам чем‑нибудь полезен, мадемуазель? – Это, несомненно, был американец, хотя говорил он на безукоризненном французском языке.
Обернувшись, Зоя увидела высокого привлекательного мужчину с седеющей головой и блестящими синими глазами. Первое, что мелькнуло у нее в голове:
«Он – добрый». Офицер посмотрел на нее с безмолвным вопросом, когда она покачала головой, а потом спросил, заметив, очевидно, еще не высохшие слезы у нее на глазах:
– Что‑нибудь случилось?
Зоя все так же молча покачала головой и поспешно вытерла глаза. На ней было простое белое платье, подаренное в прошлом году императрицей, – едва ли не единственное из тех, что они успели взять с собой.
Оно очень шло ей. Что она могла объяснить этому американцу? Уж лучше бы он ушел, оставив ее наедине с воспоминаниями. Однако офицер неотрывно смотрел ей в глаза и даже не думал уходить.
– Здесь так хорошо… – сумела она выдавить из себя и сейчас же подумала о своей убогой квартирке возле Пале‑Рояль, о том, как переменилась ее жизнь, как не соответствует она этому роскошному особняку.
– Вы, должно быть, из труппы русского балета?
– Да, – улыбнулась она, надеясь, что он забудет про ее слезы.