В настоящее время в стоматологии разработаны эффективные методы борьбы с зубной болью. При обращении к зубному врачу острая боль может быть прекращена. Длительно продолжающаяся зубная боль в настоящее время удел только тех, кто отказывается от медицинской помощи. По аналогии на каком-то новом, еще далеком от нас уровне развития медицинской помощи можно надеяться на своевременное и эффективное облегчение душевных страданий. И не придется искать в них наслаждения, как это делает подпольный парадоксалист.
"Больные мысли" в обществе, по Достоевскому, проявляются в болезненном состоянии людей. Душевная боль, как и зубная, исходя из медицинской теории, – сигнал о помощи, но отреагировать на него может только профессиональный психотерапевт.
Важные социально-психологические аспекты здоровья заключены в мысли парадоксалиста об эгоистичности "пакостно-злых", продолжающихся дни и ночи, "скверных" стонов тронутого цивилизацией образованного человека. В отличие от простого мужика цивилизованный эгоист "со злости ехидства" раздражает других, хотя и знает, что не верят ему: "...я вас беспокою, сердце вам надрываю... Вам скверно слушать мои подленькие стоны? Ну так пусть скверно; вот я вам сейчас еще скверней руладу сделаю..." (5; 107).
Безумие не стало уделом парадоксалиста. Вероятно, изощренность его ущербного эгоцентрического сознания будет медленно прогрессировать и отравлять жизнь ему и окружающим до его смертного одра. Но зададимся вопросом: не тяжелее ли выбранный им жизненный путь по сравнению с трагедией других героев Достоевского, окончивших жизнь в безумии?
Заключительные размышления парадоксалиста как бы отвечают на этот вопрос положительно. Едва живой от душевной боли, он философствует: "...что же лучше – дешевое ли счастье или возвышенные страдания?.."– и удовлетворяется "... фразой о пользе от оскорбления и ненависти..." Его мертворожденные идеи порождают болезненные переживания. Психический дискомфорт создает у него также рабскую зависимость от книг, без которых он не знает, "куда примкнуть, чего придерживаться; что любить и что ненавидеть, что уважать и что презирать...", вызывает "омерзение к живой жизни", воспринимаемой им как тяжкий труд, сравнимый только с бессмысленной чиновничьей службой (5; 178). Чувство социальной неполноценности делает его нравственным уродом в собственных глазах; он сопоставляет себя с горбуном или карликом, обреченными по нездоровью на участь изгоя.
Близки к "озлобленному визгу" парадоксалиста необычные стихи капитана Лебядкина из романа "Бесы". В стихотворном творчестве Лебядкина литературовед И. Л. Альми выявляет "...сбои ритма, какофонию, лексическую неупорядоченность, образную "черезмерность". На фоне русской поэзии того времени они воспринимались как демонстрация уродства..." По мнению И. Л. Альми, они в своей стилистике "несут потенцию скандала, готовую развернуться в первой же подходящей ситуации или создать для себя таковую...". Именно по демонстрации уродств и болезненной потенции скандала стихи Лебядкина приближаются к исповеди парадоксалиста.
Для нас важно, что в творческих планах Достоевского стихи Лебядкина предназначались герою задуманной, но ненаписанной повести – Картузову. Картузов молчалив, вежлив, наивен и доверчив, влюблен. В нем воплощаются типичные для мечтателей черты. И. А. Битюгова, исследовавшая соотношение этих двух образов, выявила, что Лебядкин, герой романа "Бесы", наследует от Картузова "только его преклонение перед красотой... и склонность к сочинению нелепых стихов" (18; 325).
Но так ли нелепы эти стихи с позиций эстетики нашего времени? Попробуем перечитать "Басню о таракане":
Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства...
Место занял таракан,
Мухи возроптали.
"Полон очень наш стакан",-
К Юпитеру закричали.
Но пока у них шел крик,
Подошел Никифор,
Бла-го-роднейший старик...
(10; 141)
Стихи Лебядкина только внешне кажутся нелепыми, на самом же деле по содержанию это чрезвычайно своеобразное, социально-насыщенное, беспощадно сатирическое произведение. Эстетику их удалось понять в конце XX в., когда в вокальном цикле на эти стихи музыка Д. Д. Шостаковича нашла конгениальное воплощение в исполнительском искусстве Е. Е. Нестеренко и Е. Шендеровича. Этот цикл стал шедевром сатирического вокала наряду с величайшими произведениями этого жанра М. П. Мусоргского и А. С. Даргомыжского.
Кто должен был написать эти стихи – мечтатель Картузов или "скандалист" Лебядкин?
Попробуем проанализировать, почему Достоевский передал авторство этих стихов, пронизанных саркастической горечью и отрицанием красоты в обществе, "полном мухоедства", от блаженного Картузова шуту-пьянице, доносчику, шантажисту, приживале и сутенеру Лебядкину.
На наш взгляд, Картузов в начальном варианте разработки его образа, как человек порядочный и добрый, не органичен. Наивность, донкихотство психологически не объясняют злого, уничтожающего сарказма почти дьявольского отрицания бессмысленности действительности, проступающего за кажущейся нелепостью стихотворных строк. Принадлежность же авторства этих стихов Лебядкину Достоевский глубоко и психологически точно обосновал содержанием романа. Лебядкин "...стихотворения свои уважал и ценил безмерно", единственным слушателем для него, оценкой которого он дорожил, был Ставрогин. Ему нравилось, когда Ставрогин "...веселился его стишками и хохотал над ними, иногда схватываясь за бока" (10; 210). Хохот Ставрогина оттачивал злобный сарказм Лебядкина. Ставрогину, всегда стремившемуся ощутить предел зла, но не обладавшему для этого достаточной эмоциональностью, ряд аффективно-образных ассоциаций стихотворений Лебядкина, отрицающих и издевательских, доставлял эстетическое наслаждение.
Лебядкин как бы применяет мысль Ставрогина ("Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять даже против здравого смысла" – 10; 209) к своим псевдостихам, которые "противостоят здравому смыслу", забывая, что, по "теории" Ставрогина, они могут принадлежать как великому человеку, так и дураку. И. Л. Альми очень точно отмечает: "...Хам и холуй Лебядкин в то же время поэт – не только по внешнему факту писания стихов. В нем бродит беспокойная закваска, эмоциональный избыток (сильно мешающий плутовской карьере)".
Отличие Картузова как мечтателя от Лебядкина можно увидеть, сопоставляя разницу смыслового содержания, вложенного в их стихи ("красота, красота сломала член и интересней вдове стала. И вновь сделался влюблен. Влюбленный уже не мало"). Если Картузов готов к самопожертвованию ради любимой им несчастной девушки, то Лебядкин нечестен и даже меркантилен. Он Ставрогину так объясняет происхождение своих стихов: "Фантазия... бред, но бред поэта. Однажды был поражен при встрече с наездницей и задал материальный вопрос: "Что бы тогда было? (то есть в случае, если бы она сломала ногу. – Авт.) Дело ясное... все женихи прочь, морген фри, нос утри, один поэт остался верен с раздавленным в груди сердцем... даже вошь, и та могла бы бытъ влюблена, и той не запрещено законом..." (10; 210).
В этом "творческом бреде" из-под шутовской маски проглядывает напряженная злобность и недоброжелательность, направленная не просто к случайно встретившейся амазонке, а именно к Лизе, от которой он не только "брачных и законных наслаждений" (10; 106) желает, но и материальных выгод. Лебядкин тайно злорадствует, что Ставрогин (единственный, кто способен пренебречь нафантазированным им уродством) устранен из соперников женитьбой на его полоумной и хромоногой сестре.
Таким образом, мечтательность может перерасти в злобность, как это случилось у "подпольного" парадоксалиста и у Лебядкина. Богатство фантазии погубило и Голядкина. Оказывается, совсем безобидная мечтательность, даже при талантливости мечтающего, может изолировать его от общества или превратить в человеконенавистника. Степень болезненности у героев Достоевского в значительной мере связана с отношением личности к обществу: альтруизм приводит даже самого безудержного мечтателя к обществу, эгоизм же изолирует человека и делает его мизантропом.
2. Пьяненькие
Все эти беспрестанно повторяющиеся шуты, вся эта невероятная вереница Лебедевых, Карамазовых, Иволгиных, Снегиревых составляют более фантастический род человеческий, чем тот, которым населена "Ночная стража Рембрандта".
Марсель Пруст
Общеизвестно, что алкоголизм – психическая болезнь, входящая в группу наркомании, связанное с ним пьянство совсем ему не тождественно. И хотя психиатрические критерии перехода пьянства в алкоголизм достаточно конкретны (сверхценность мыслей о выпивке, увеличение дозы алкоголя и появление синдрома похмелья), термин "алкоголик" часто используется крайне произвольно. С одной стороны, страдающие тяжелым алкоголизмом (когда уже снижается переносимость к выпитому) не считаются больными. С другой – ярлык "алкоголика" иногда необоснованно навешивается на человека, случайно обратившего на себя внимание единичным, но тяжело протекающим опьянением. В общественном сознании именно для алкоголизма грань между здоровьем и болезнью крайне размыта и субъективна.