Забравшись в свой угол, мечтатель начинает грезить. В мире его мечты – пленительные женщины, героические подвиги и т. д. При этом комната исчезает, время останавливается или летит, ночи проходят незаметно в неописуемых наслаждениях. В несколько часов переживается рай любви или целая жизнь, чудная, как сон, грандиозно прекрасная. Во время грез ускоряется пульс, брызжут слезы, горят лихорадочным огнем бледные щеки. Когда заря блеснет в окошко мечтателя, он болен, истерзан и счастлив. Минуты отрезвления от грез для него ужасны, он их не "выносит и медленно принимает свой яд в новых, увеличенных дозах" (18; 33).
В мечтах героя повести "Белые ночи" – и героини романов В. Скотта, и воспоминание об опере Мейербера "Роберт-дьявол", и Клеопатра и ее любовники, и "История" Карамзина, и даже герои Хераскова, Гете, Жорж Санд и других литераторов-романтиков, книги которых волновали и молодого Достоевского как читателя. Ведь именно он признается устами своего героя: "...Вы спросите, может быть, о чем он мечтает?.. да обо всем... об роли поэта, сначала непризнанного, а потом увенчанного; о дружбе с Гофманом" (2; 116). Если мечтатель постоянен в своих грезах, то крайне нестабилен в своем поведении: то он "слишком весел, то слишком угрюм, то грубиян, то внимателен и нежен, то способен к благороднейшим чувствам" (13; 32).
Достоевский понимает, раздумывая над своим характером, что, чем больше в человеке внутреннего содержания, тем "краше ему угол в жизни". Для него страшен диссонанс, неравновесие, которое ему представляет общество. Он считал, что "...с отсутствием внешних явлений внутреннее возьмет слишком опасный верх. Нервы и фантазия займут очень много места в существе. Каждое внешнее явление с непривычки кажется колоссальным и пугает как-то. Начинаешь бояться жизни". И он по-хорошему, по-доброму завидует своему "заземленному" брату: "Счастлив ты, что природа обильно наделила тебя любовью и сильным характером. В тебе есть еще крепкий здравый смысл и блестки бриллиантового юмора и веселости. Все это еще спасает тебя" (28; 1; 137–138).
В набросках к роману "Мечтатель" "паралич мечтательности" оценивается Достоевским уже как "одна из болезней века". Им прослеживается трагизм психопатологических путей диалектики мечтательства, их связь с невыносимостью социальных условий и с нравственными страданиями личности. Мечтатель, вынесший от начальника за небрежность "позорную ругань", рассуждает следующим образом: "...Неужели же вы думаете, что я бы мог жить, если б не мечтал. Да я бы застрелился, если б не это. Вот я пришел, лег и намечтал... он спился, он не вынес. Я – мечтатель, я выношу..." (17; 8).
Таким образом, мечта спасает от самоубийства, от пьянства. Но мечтательность для позднего Достоевского не только психологическая защита, но и бегство от жизни, ее нерешенных проблем, от которых, по мысли писателя, не должен уходить порядочный человек.
Крайним вариантом развития болезненного мечтательства оказалось "подполье", выявляющее в мечтателе новый диапазон болезненных расстройств. Исповедь героя повести "Записки из подполья" (парадоксалиста) начинается с того, что он нездоров: "Я человек больной... Я злой человек... Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит..." (5; 98).
Зададимся вопросом – что же для него является болезненным? Болезнь, "настоящая, полная болезнь" для парадоксалиста – это "слишком сознавать". "Для человеческого обихода, – рассуждает он, – слишком было бы достаточно обыкновенного человеческого сознания, то есть в половину, в четверть меньше той порции, которая достается на долю развитого человека нашего несчастного девятнадцатого столетия и, сверх того, имеющего сугубое несчастье обитать в Петербурге, самом отвлеченном и умышленном городе на всем земном шаре" (5; 101).
На наш взгляд, это не показатель мечтательности парадоксалиста, а свидетельство его сожаления о потере человеческой синтонности, недовольство излишком рефлексирующего сознания. Об этом говорит сам парадоксалист: "Совершенно было бы довольно, например, такого сознания, которым живут все так называемые непосредственные люди и деятели" (5; 101). Он жалеет о том, что у него утрачена эмоциональность, заменившаяся холодной умозрительностью. "Подпольного" человека при этом трудно отличить от "мыслителя", так как он является действительно в высшей степени мыслителем.
Сам парадоксалист, с несвойственной ему теплотой, вспоминает: "Мечтал я ужасно, мечтал по три месяца сряду, забившись в свой угол, и уж поверьте, что в эти мгновения я не похож был на того господина, который, в смятении куриного сердца, пришивал к воротнику своей шинели немецкий бобрик. Я делался вдруг героем" (5; 132). Но остается вопрос: парадоксалист – "отчаянный ли мечтатель" (определение В. П. Одинокова) в момент написания записок или таким он был только в прошлом?
На наш взгляд, это скорее сожаление парадоксалиста об утраченном времени, когда мечты отчасти облагораживали антигероя и он ими спасался от нравственного падения. Превращение мечтателя в парадоксалиста начинается тогда, когда он упорно начинает стремиться занять первое место. Альтруизм, потребность осчастливить других помогают Ивану Петровичу в "Униженных и оскорбленных", мечтателю в "Белых ночах" не стать подпольными парадоксалистами, но и не предохраняют их от гибели, личной катастрофы. Эмоциональное насыщение, альтруистические отношения, согласно взглядам В. И. Мясищева, находящиеся в "гармонии рассудка, сердца и совести", помогают желанному слиянию человека с обществом. Но "слабое сердце" мечтателя не защищает от безумия при встрече с жестокостью окружающего мира.
Неблаговидные поступки может совершить бывший мечтатель, ставший рационально-иррациональным солипсистом, достигший степени клинической патологии при потере эмоциональности. Вспомним верные слова М. Горького: "Достоевскому принадлежит слава человека, который в лице героя "Записок из подполья" с исключительно ярким совершенством живописи слова дал тип эгоцентриста, тип социального дегенерата...". Есть правда и в том, что Достоевский на примере своего героя убедительно показал, до какого "подлого визга" может дожить оторвавшийся от жизни индивидуалист. Правильно и то, что для "подпольного" человека характерны и черты социального вырождения. Но уж никак нельзя согласиться с А. М. Горьким, когда он в немецком философе Ф. Ницше, отразившем кризис сознания своего времени, видит только социального вырожденца. Еще более недальновидно упрекать Достоевского в раскрытии больной души "подпольного" человека и совсем уже кощунственно отождествлять "подпольного человека" с самим Достоевским. А такие попытки делаются...
Как уже отмечалось, Достоевский, ставя своих героев в определенные ситуации, проигрывал в своем воображении, что может произойти с их сознанием. Об этом открыто говорит он сам: "И автор записок и самые "Записки", разумеется, вымышлены. Те м не менее такие лица, как сочинитель этих записок, не только могут, но даже должны существовать в нашем обществе... это лицо рекомендует самого себя, свои взгляды и как бы хочет выяснить те причины, по которым оно явилось и должно было явиться в нашей среде".
Писатель в уста подпольного человека, характеризуемого им как "подпольная дрянь", "низкий человек", "подлец", "мучитель ребенка", вкладывает мысли, чувства и стремления, которые мог бы испытывать антипод дорогого ему идеала – прекрасного и внутренне свободного человека. Но, осуждая человеконенавистничество, выраженное в идеях парадоксалиста, он одновременно понимает их болезненность и сочувствует ему как несчастному, обиженному жизнью. Не только Достоевский, но и сам его герой в какой-то степени понимает болезненность такого состояния как социально-психологического явления. Это особенно четко звучит в его следующих рассуждениях. На примере зубной боли как бы раскрывается социально-психологический генезис отношения к болезненности вообще и к "больным мыслям" в частности. В существующих условиях "неизвестно что и неизвестно кто" виноват в том, что тебе больно. Создается даже впечатление, "как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не виноват". Выходит, что "...даже злиться ...тебе не на кого...", а все-таки у вас "болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит!" (5; 106).
Парадоксалист видит в "зубной боли" как бы модель "болезненных мыслей", появляющихся при "кровавых обидах" от "неизвестно чьих насмешек". При этом он понимает и переживает "унизительную бесцельность... боли", и это "при законности природы, на которую вам... наплевать, но от которой вы страдаете, а она-то нет" (5; 106).
В этом образном и точном сравнении есть одна условность, связанная с конкретным периодом развития стоматологии как области медицины, с которым столкнулись как парадоксалист, так и Достоевский. На это В. Я. Кирпотин откликнулся весьма правильным замечанием о том, что "уровень зубного врачевания был, по-видимому, не очень высок в середине XIX столетия". От такой, казалось бы, банальной мысли можно перейти к общетеоретическому обсуждению глубинного смысла разбираемой аналогии.