С глубоким почтением мы подаем нашу жалобу Вашему Величеству и просим о защите".
Следуют 1200 подписей.
"Министерству внутренних дел:
Наших детей арестовывал прямо на улице и зверским образом пытал полицейский префект Манчу. Мы требуем немедленного расследования и строгих мер. Как родители этих ребят мы чувствуем себя оскорбленными до глубины души и потеряли всякое терпение. Мы ожидаем, что справедливость будет восстановлена безотлагательно!
Майор Димитриу, майор Амброзие, Бутнариу и другие".
Окончательный вывод проведенного министерством внутренних дел расследования был вкратце следующим:
Во-первых: полицейский префект Манчу был награжден и получил Крест командора Ордена "Звезда Румынии".
Во-вторых: всех комиссаров, которые пытали нас собственноручно, повысили по службе.
В-третьих: воодушевленные этими наградами, они начали новую волну преследования против нас, которая распространилась по всей территории Молдовы.
Теперь каждый комиссар тоже хотел заработать себе свое жалование и получить соответствующие подарки от евреев. Для этого ему достаточно было лишь схватить какого-то студента, избить его до крови прямо на улице или в полицейской префектуре. Тогда для него открывались перспективы служебного роста. Он не беспокоился о последствиях, так как за свои действия он не был подотчетен никому!
Несчастный день: 25 октября 1924 года
Так обстояли дела, когда я в сильном возбуждении отправился в субботу утром в окружной суд, чтобы в качестве адвоката вместе с моим коллегой Думбравой представлять на судебном процессе товарища и студента Комарзана, который тоже подвергся унизительным пыткам со стороны префекта Манчу.
Префект Манчу появился со всем своим полицейским штабом. На открытом судебном заседании, на глазах у адвокатов и председателя суда Спиридоняну, он со своими людьми подбежал ко мне.
В этой ситуации, когда существовала опасность быть уничтоженным двадцатью вооруженными полицейскими, я вытащил револьвер и открыл огонь. Первым повалился Манчу. Вторая пуля поразила полицейского комиссара Клоса, третья – комиссара Хусану, который вряд ли был виновен во всем произошедшем. Остальные исчезли.
За несколько минут тысячи евреев собрались перед зданием суда. С угрожающими кулаками и с судорожно сжатыми от ненависти пальцами они ожидали меня, чтобы разорвать на куски прямо перед зданием суда. Я взял пистолет, в котором у меня было еще пять пуль, в правую руку, а левой схватил за руку ясского адвоката Виктора Климеску и просил его, чтобы он сопровождал меня к Трибуналу, суду второй инстанции.
Так мы вышли на улицу и шагали посреди бушующих еврейских толп. Они свистели, шумели и вели себя как безумные. Но когда они увидели заряженный револьвер в моей правой руке, они предпочли уступить нам дорогу.
На полпути жандармы нагнали меня. Они оторвали меня от доктора Климеску и потащили во двор полицейской префектуры. Здесь комиссары набросились на меня и попытались отнять у меня револьвер. Он был моим единственным другом, который оставался у меня посреди всех этих несчастий. Я собрал все силы и на протяжении пяти минут оказывал отчаянное сопротивление, чтобы сохранить револьвер. Наконец, я уступил. Они меня одолели и сразу надели кандалы. Четверо солдат с винтовками с примкнутыми штыками охраняли меня.
Вскоре меня вывели из бюро, в которое меня доставили, и поставили во дворе префектуры перед серой стеной. Жандармы удалились и оставили меня в одиночестве. Тут меня охватило предчувствие, что они хотят меня расстрелять. Так я стоял часами до позднего вечера и ждал расстрела.
Между тем известие о моем трагическом возмездии полицейскому префекту и его людям распространилось в городе с быстротой молнии. В студенческих общежитиях это сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы. Из всех общежитий и столовых студенты и студентки выбежали на улицу и собирались толпами на площади Униря. Здесь они устроили большую демонстрацию и взволнованно пели наши боевые песни. Они пытались прорваться к полицейской префектуре. Между тем, в центр города вывели войска. С большим трудом солдатам удалось отбить натиск демонстрантов. Я слышал боевые песни студентов, и хотя я лежал в цепях, я радовался, что, по крайней мере, они были свободны.
Поздно вечером меня привели в хорошо мне знакомый пыточный кабинет префекта. Теперь здесь за столом сидел судебный следователь Эсяну, тот самый, которому я четыре месяца назад пожаловался на беспощадность Манчу и просил его посодействовать мне в моих правах. Он задал мне только несколько коротких вопросов. После того он выписал ордер на мой арест.
Меня посадили в полицейский автомобиль и привезли в тюрьму в Галате, которая лежит на холме, поднимающемся перед Яссами. Эта тюрьма раньше была монастырем и была построена в свое время молдавским князем Петре Скиопулом (Петром Хромым). Меня бросили в камеру, в которой находились еще десять других арестованных. Здесь с меня сняли цепи. Один из арестованных дал мне чаю, потом я лег.
На следующий день меня перевели в одиночную камеру. Это была камера с цементным полом, где не было ничего, кроме деревянных нар. Камера запиралась тяжелыми замками. В моем новом жилище было два маленьких окна, которые были закрашены снаружи известью, так что я не мог ничего видеть. Здесь было настолько сыро, что вода текла по стенам. В первый день надзиратель, старик Матеи, принес мне ржаной хлеб. Он открыл дверь и просунул мне хлеб снаружи. Ему не разрешено было входить в мою камеру. Я не ощущал голода. Когда стемнело, я лег на доски и завернулся в пальто. За ночь я замерз насквозь.
Утром меня вытащили на две минуты и сразу же снова заперли. В течение дня студенту Милуте Поповичу, который тоже был арестован, удалось подобраться к окну моей камеры и соскоблить со стекла известь на ширину пальца. Через эту тонкую щель я мог теперь смотреть наружу. Студент отошел, стал примерно в двадцати метрах перед моим окном и давал оттуда пальцами знаки азбуки Морзе. Так я узнал, что остальные товарищи из "Вэкэрешти" тоже были арестованы: Моца, Гырняца, Тудосе Попеску, Раду Миронович, все, кроме Корнелиу Джорджеску, которого они не поймали. Их тоже привезли в эту тюрьму в Галату. Затем я узнал, что моего отца тоже доставили сюда.
Следующая ночь оказалась еще хуже. В камере было холодно как настоящей зимой. Я не мог сомкнуть глаз. Почти всю ночь я ходил по камере туда-сюда. Утром меня снова вывели на две минуты и сразу же опять посадили под замок. Старик Матеи принес мне хлеб. В двенадцать часов на меня надели наручники. Меня погрузили в полицейскую машину и отвезли в суд, где ордер на мой арест должен был быть подтвержден. После подтверждения меня опять вернули в тюрьму в Галату и заперли в цементной камере.
Снаружи погода резко поменялась. Зима подула холодом. В моей камере не было огня. Ледяной холод въедался в мое тело. Я лег на доски и попытался уснуть. Цементный пол камеры изливал ледяной холод. Я чувствовал, как он проникает в меня. Я видел, как мои силы убывали. Тогда я взял себя в руки и начал заниматься гимнастикой. Каждый час я поднимался, беспрерывно занимался упражнениями примерно десять минут и отчаянно пытался сохранить силы.
На следующий день я чувствовал себя слабым и жалким. Следующей ночью холод стал еще хуже. Моя воля больше не выдерживала. Я был сломлен. У меня потемнело в глазах, я свалился. Пока моя воля удерживала меня, я не знал забот. Теперь я видел, что мои дела плохи. Мое тело лихорадочно дрожало, и я никак не мог заставить его успокоиться. Это были тяжелые, страшные ночи. Мне они показались вечностью.
На следующий день в мою камеру пришел прокурор. Я попытался скрыть свое состояние от него.
"Как вы поживаете?"
"Отлично, господин прокурор!"
"Нет ли у вас жалоб?"
"Нет!"
Тринадцать дней меня продержали в этом состоянии. Наконец, принесли огонь. Мне дали одеяла и рогожины, которые повесили на стены. Также я получил разрешение ежедневно проводить один час вне камеры. Однажды я увидел Моцу и Тудосе. Они стояли сзади в тюремном дворе. Я подал знак им и узнал, что моего отца уже освободили. С ним освободили также Ливиу Садовяну, Иона Саву и одного студента.
Голодовка
За десять дней до Рождества Моца, Гырняца, Тудосе и Раду Миронович объявили голодовку, так как они уже шестьдесят дней без вины сидели в тюрьме. Они заявили: "Либо свобода, либо смерть!" Попытка различных властей уговорить их полюбовно, не удалась. Они забаррикадировались в своей камере и никого больше не впускали.
Эти молодые товарищи вскоре стали как бы символом всего румынского студенчества. Когда сообщение об их голодовке проникло в народ, студенты поняли серьезность этого шага. Они знали о железной решимости их друзей. Должны ли были эти молодые люди жалко погибнуть в тюремных застенках в Галате? В Яссах и в Клуже людьми овладело огромное волнение, которое могло бы привести к страшной мести виновным. Не только молодые студенты, но и старые и уважаемые люди заявляли: "Если эти ребята умрут в тюрьме, то дайте нам найти виновных!" Правительство постепенно начинало чувствовать, что оно столкнулось с всеобщей решимостью. Оно видело, что этот народ начинал вспоминать о своей воле и своей чести.
Мой отец опубликовал в Яссах манифест следующего содержания:
"Румыны!